<<
>>

глава шестая институт экономики строительства

В кондитерской: —

Сделайте мне, пожалуйста, торте розочкой и надписью: «Дорогому Пете вдень рождения». —

Готово, пожалуйте, устраивает? —

Да, но вот тут будьте добры положить еще одну виньетку, а «П» выделите получше. —

Готово.

Завернуть? —

Нет-нет, не трудитесь, съем здесь.

Казалось бы, при общегосударственной собственности экономические основы (по-марксистски система производственных отношений): планирование—ценообразование, принципы и конкретные способы вознаграждения труда, всякое такое же — схожи в производстве штанов—ракет—свеклы; нет ощутимой разницы и с торговлей—строительством, коммунальным хозяйством, перемещением грузов—пассажиров. Но, не создав общеэкономической теории, кинулись созидать отраслевые экономики.331 И посейчас российские вузы исправно пекут экономистов отдельно по сельскому хозяйству, отдельно по транспорту, отдельно по всяким отраслям промышленности.

Экономика строительства только начала возникать как специальная научная отрасль, мы стали первыми во вселенной аспирантами по этой специальности. Ученые мужи НИИЭС (дамы не вспоминаются) — специалисты по технологии и/или организации строительства, а также сметчики, исправно выдававшие на гора особые калькуляции, по которым оплачивались недоперевыполненные строительные работы. Экономистов-строителей кот наплакал, один-единственный «строительный» доктор экон. наук Б.М.Соколов, буденновец в юности, политэконом ярко среднего пошиба, что-то вякал о значении строительства и о надобности сочетать его со словом «капитальное».332 Два наиизвестных тогда строительных кандидата-экономиста в штат НИИЭС не пошли и пестовали аспирантов в порядке отхожего промысла: мой шеф (научный руководитель) Модест Евгеньевич Шасс— пообразованней, а Б.И.Ионас — поживей—поярче.

Учиться в прямом смысле слова не у кого.

Шасс (не без причины звали Ушас), отчаянный трус, не разрешал себе ничего полити- ко-идеологически—неортодоксального, от сомнений открещивался. Задержимся тут. Я уже удивлялся — почему образованные—неглупые люди веровали? («Простые» люди — рабочие—колхозники, да и нижний—средний слой образованцев не то что не веровали, но не забивали себе голову ерундой, принимали власть как она была, без особой любви, без особых же сомнений). Можно возразить: Шасс боялся меня, привычно не открывался. Частично, наверное, так и было, не зря не состоял он в рядах, все же, думаю, пуще всего он боялся себя самого, во всяком случае, порицая частные недостатки, ни разу и намеком не усумнился в «основах».333 Раз я повторил чьи-то слова (сам еще мало знал) о драме российской интеллигенции после Октября, он необычно резко, казалось убежденно, возразил. Зашел разговор о его ростовском земляке В.Новожилове, Шасс так же резко отрезал, что он слыл немарксистом. Размышляя теперь, склоняюсь к нехитрому: не совсем осознанно Шасс следовал «общему мнению», пропагандно—репрессивные меры власти, видимо, давали плоды.

Наставлял длинными монологами исключительно на любимую свою тему (в дальние воспоминания впадал мало); пожалуй, он первый, но далеко не последний из длинной череды встреченных мною, желавших слушать только «сверху». Учебник (варианты названия — Экономика строительной индустрии, Экономика строительства, мучительно разродился Экономикой строительной промышленности) защитил как докторскую (и впервые подписал: «Доктор экономических наук» жалобу в домоуправление). Гордился: учеб ник — первый в отрасли, однако он неизбывно скучен, нет и попытки нестандартности, живой мысли, намека на своеобычную фразу. А ведь издан не в самое лихое время, в 1958. Время и виновато, человек интеллигентный, не без способностей, в обстоятельствах поординарнее мог бы по потенциалу оставить след поприметнее.

Настоящей учебы в науке нет без среды, включающей любопытных (в обоих смыслах) людей со сходными интересами, желанием-досугом рассуждать—обсуждать; пресловутая башня из слоновой кости — неплодотворная придумка.

Не повезло, ни следа подобного в НИИЭСе, жизнь протекала в борьбе: до обеда — с голодом, а после — со сном. И вставлю сюда — редко всерьез преуспеешь, если с младых когтей не общаешься с людьми не только значительными, но просто умнее тебя. Пошлое о первом в деревне — последнем в городе ущербно: «деревня» задерживает интеллектуально-образовательный рост, застреваешь в провинциальности.1 Признавая высокомерие (аррогантность—снобизм), стараюсь поменьше общаться с «деревенскими» дурнями, не тратить на них время, даже упуская пленительный шанс лишний раз самоутвердиться. Возражают, что и дурень что-то знает; верно, так ведь выслушаешь собрание всех трафаретов и пошлостей, которые уже не звучат даже в Вятке, пока—если узнаешь нетривиальное.

В деревне «Экономика строительства» и намека нет на науку. Полистал в Библиотеке Конгресса комплект одноименного журнала (в 1960-х сам печатался), скучно невероятно, главным образом по научной бессмысленности титульного занятия.2 Доказывали, что строительство путем сборки элементов строительных конструкций, изготовленных на заводах, экономичнее кладки стен из кирпича и возведения всего другого непосредственно на площадке, то есть подводили научный фундамент под директиву Никиты. Тужились на методы расчета экономичности, но калькуляции имели чисто технический характер, они измеряли дальность перевозок материалов да радиус работы башенного крана, игнорируя главное — цены и экономический анализ. Наш аспирант сочинил диссертацию о низкой квартплате как достижении социализма — повышать ни в коем разе не надо, его самого повысили (не только за это) в парт- вожди института.

' Цезарь на время предпочел первого в «деревне» не первому в Риме. 2

Полистал и комплект ВЭ начала 1980-х. Мелькают фамилии поднявшихся через десяток лет до самого верха. От нудной бессодержательности их текстов оторопь берет. Читатель моего поколения вспомнит: при Сталине численность—структура населения кардинально изменились,334 в городах острейший жилищный кризис, жилища почти не строились, а деревне не до того.

Хрущев похвально старался развернуть массовое строительство жилищ, а НИИЭС не сумел «научно обосновать» решение насущнейшей задачи. Не хочу сейчас обсуждать варианты, и тогда далеко не все было ясно, немало и подзабыл, все же факт таков — экономические преимущества строительства тысяч заводов сборного железобетона и возведения пресловутых хрущоб реально не продемонстрированы.335 Как раз теперь срок службы тех домов заканчивается (проржавела арматура железобетона), не зная сам ответа на вопрос об их целесообразности, не буду винить Хрущева, просто еще раз рассказываю о тех экономических решениях.

Как читатель знает, цены в советской экономике устанавливались централизованно. Как быть с продукцией строительства? — она предельно индивидуальна и по конструкциям, и по дальности—удобству источников снабжения, климату и т.п. Сделали так — выявили типовые элементы (в строительстве шел процесс типизации—стандартизации) и централизованно же установили специальные «сметные» цены на них, задали различные коэффициенты, должные учитывать многообразие условий, обучили десятки тысяч «сметчиков», которые по ценам элементов и коэффициентам составляли, как из кубиков, «строительные сметы» (многое упрощаю). Не сознавая полную бредовость затеи, испытывали разные модификации (расценки на укрупненные элементы и даже цены на типовые объекты, например школы), однако никогда (американцы приговаривают: «Никогда не говори никогда», — но тут нестандартный случай) стройка не завершалась без крупного превышения первоначальной сметной стоимости.336

Не премину сказать, что строительство наивыпукло отражало нелепую непригодность марксистской схемы ценообразования.337 Как бы то ни было, НИИЭС, помимо прочего, служил научно-ме- тодическим центром уникально-нелепой этой деятельности.

В экономически-строительную тематику я так и не влез, инстинктивно уходил на общеэкономические проблемы, а институт варился, конечно, в строительном соку. Являться в НИИЭС надо не часто, посещал библиотеки—конференции—защиты (экономические научные семинары появились позже), искал среду и интересное на стороне.

Не осмеливаюсь осудить ни тех, кто исполняет начальственные указания, особенно если добросовестно, ни тех, кто, не мудрствуя лукаво, зарабатывает деньги, особенно если много. Однако мне неслыханно повезло — с этого момента в жизни не приходилось высиживать на службе от дзинь до блям, делать по обязанности, а не хотению такое, что не сам придумал, да и вообще ничем существенным не занимался токмо заработка ради, и сейчас, оглядываясь назад, благодарю судьбу (не себя же) за роскошный подарок. Не все тут (а где?) очевидно. Скажем, попал бы в Америку раньше, успешно сыграл на бирже или банк удачно ограбил, а потом делал что хотел. Но (вечно всякие «но») знакомец рассказывал, как богачи крейсируют по полгода вокруг шарика на шикарнейше- комфортабельнейшем теплоходе и иные признаются: скучища тошнейшая.

К концу 1950-х в Институте экономики АН (Волхонка, 14) защищал докторскую Евсей Григорьевич Либерман. Дипломы экономиста—юриста, языки знал и языкат — бойко ораторствовал, писал хуже, редакторам приходилось обильно править. Диссертация без специальной крамолы, все же не совсем стандартна, и честили его всячески (рьянее всех проф. Хромов), думаю, завидуя яркости (скушная обычность — добродетель в глазах посредственностей), искомые две трети голосов тем не менее наскреблись. Мы, молодежь (мне под тридцать), за него не тихо болели; он заметил—запомнил, через несколько лет, уже знаменитым, на каком-то говорильнике в Л Г подошел— польстил — путают Либермана с Бирманом; путали его, конечно, с тем Бирманом.

Из Харькова, оттуда же упоминавшийся А.Румянцев.338 Когда Румянцева поставили на Коммунист, он напечатал две смелые по тем временам статьи провинциального кандидата эконом, наук. Наипри- мечательное в них — аргументы против планирования от достигнутого уровня и (в № 10 за 1956) идея «нормативов длительного действия» как противоядия против беспрестанных пересмотров заводских планов. Ни тогда, ни позже из идеи ничего толкового не получилось, но зачалась критика планирования (а в меня впервые втемяшилось, что степень выполнения плана не наилучшая характеристика работы предприятия, через годы додумался, что тут одно из принципиальных противоречий системы).

Знаменитым, рассказывал старый известинец Семен Борисов (С.Б.Розенберг), Либерман стал так.

В 1962 Борисов получил «самотеком» рукопись его статьи, переписал, что называется, от руки, отнес к Аджубею. Тот: «Оставьте, надо посоветоваться»; понятно с кем. Одобрив, Никита спросил: «А почему не в Правду?» Там она и появилась 9 сентября под заголовком «План, прибыль, премия».339 Пафос: круто уменьшить регламентацию предприятия сверху (совнархозами-министерствами), ограничившись «объемно-номенклатурной программой»; установить единую систему поощрения, причем в зависимости от рентабельности (не оговорил надобность определять ее по отношению к «основным и оборотным фондам», все равно шаг вперед) и по тем самым длительным нормативам; придать гибкость образованию цен на новую продукцию. Редакция, «придавая этим вопросам большое значение», пригласила высказываться. Статья нашумела, ее вовсю муссировали «голоса»; когда Либерман попал туристом в Египет, Насер зазвал на беседу — хотел понять: как? Иллюзия — предложен работающий вариант социалистической экономики — придала известности на Западе. Многие, особенно за рубежом, зовут реформу 1965 либермановской.

Сожалею, подлинно интересных его работ не читал. Историк науки затруднится — всемировая слава, где же оригинальные идеи, вошедшие в золотой фонд экономической науки? Многие, тот же Шасс, не реализовали в СССР потенциал, а Либерман, пожалуй, прославился много более «заработанного». В рассказе Твена на небесах оцени вают не по сделанному, а потенциалом и величайшим полководцем считается безвестный в земной жизни каменщик из Бостона. Тут речь об ином, о непропорциональности состоявшейся заслуги и ее признания. «Недополучили» многие, признание обошло их заслуги стороной. Забыт Уоллес, до Дарвина сформулировавший теорию естественного отбора; только физики помнят, что Пуанкаре был однодельцем Эйнштейна по специальной теории относительности (как математик он вполне известен); Колумб обессмертил себя (через 500 лет после Эриксона Рыжего), упорствуя в ошибке, а братья Пинсоны, сыгравшие решающую роль в 33-дневном плавании от Канарских до Багамских островов и первыми оповестившие Мадрид о «пути в Индию»,340 редко упоминаются, и т.д. вплоть до Маркса, экономическая теория которого (даже вне зависимости от ее практических приложений, а также от мнения марксистов) — вздор,341 но весьма высоко ценилась.

По справедливости, Либерману первому удалось атаковать в советской печати негативные, мягко говоря, последствия плана-закона. Он нарушил также табу на обсуждение роли прибыли, хотя, как и другие, не сумел всерьез обосновать ее значение. Не сумел и потому, что не дозволялось сказать о собственности, и потому, что недооценил цены (казалось тогда, что не поддерживал «цены производства», не понимая сути; сейчас думаю — он-то как раз и понимал, что цена должна определяться не абстрактной схемой, а «на рынке», все же цены не упоминал).342 Однако не тут главное в его научной деятельности, книжки написал на другие темы, в эту «попал» и преуспел в силу обстоятельств (вдруг не знал бы его Румянцев?). Никоим образом не умаляю талантливого человека, объективно сыгравшего исключительную роль в формировании общественного мнения, для подавляющего большинства советских экономистов его идеи были истинно революционными, просто рассуждаю на старую, как мир, тему о превратностях судеб, капризности славы.343 И, сразу отвечая на неизбежное обвинение: «Всех этот Бирман разбранил», — уже здесь упомяну хотя бы Л.Ваага и И.Малышева.

Долго искал направление—тему, такой поиск — обязательный этап учения, а за три года в аспирантуре постиг больше, чем за четыре в МГЭ И, да и поднаторел в ученых занятиях. Как и что нашел, что из этого вышло — ниже, пока расскажу, как работал и все еще работаю. Не стал «однолюбом»; так сложилось, что занимался разными темами, шел по разным направлениям, причем иду—работаю похоже с тем, как пишу книжки, да и написал их почти на все мои темы. Каким образом приходит в голову идея чем-то заняться (написать такую-то книгу), сам не знаю и не сумею обобщить, тем более обычно тема уточнялась—переформулировалась на ходу, однако не занимался чем-либо без «заказчика», то есть без ясно различимого «потребителя продукции». Только однажды писал в стол и не советую, мы не Булгаковы.

Начав, первым делом заношу на бумагу знаемое о предмете, а затем приступаю читать. Продукт — письменный текст, и как работаю книги — чуть позже, причем неизбежно в чем-то повторюсь. Любопытствую, как у других, а у меня не очень получается «учение вообще», без конкретной цели. Сдача экзамена — ее далекий суррогат, проглядишь наскоро учебник и бежишь донести постигнутое до стола экзаменатора. А работая—размысливая нечто, нуждаешься понять—сформулировать, направленно идешь по литературе, ищешь—замечаешь детали, и резко возрастают скорость—прочность усвоения. Случалось — прочел книгу «просто так», отложил, потом что-то понадобилось и вспоминаешь, вроде бы там-то есть про это, возвращаешься и обнаруживаешь нужное. Узнанное по надобности легче—прочнее раскладывается по полочкам — далекая аналогия с художником, изображающим сначала лес, а потом вкрашивающим в него ветки.

В тему вторгаюсь на ощупь, узнавая новое, тут же формирую позицию, проникая дальше, не запинаюсь ее отвергнуть. Постепенно позиции становятся тверже, легкие возражения уже встречались и преодолены—отброшены. Конечно, легкое не синоним простого, особенно в ответах—решениях; так же как сложно писать незатейливо, так и трудно найти простое.344 Не довольствуюсь сложным да еще эзотерическим ответом, коли не можешь объяснить смысл профану, обычно ответ неверен. Не стесняйся «слишком простого» ответа, часто он кажется элементарным, когда уже стал известен тебе; наоборот, большинство сложных решений с вкрутасами—перекрутасами потом отпадают, или сводятся к простым, или же оказываются неверными. Переключившись—раскачавшись—втянувшись, быстрее двигаюсь. Быстрее до какого-то момента: уверенные знаки овладения темой — реже и реже обнаруживаешь незнакомое при чтении, все меньше стоящего приходит в голову, тут самое время остановиться, снова проверить посылки—направление, решить, куда—как двигаться дальше, пришла ли пора перестать.

Авторитетам доверяй лишь не в своем, причем и тут с оглядкой; достиг в некоей области собственного мнения, и оно стоит против чужих аргументов, значит, овладеваешь ею. В жизни немногого добьешься, если воюешь со всеми, собачишься—настаиваешь (первые значения английского agreeable — «приятный», «милый»), критичность-твердость портят отношения (у меня, говорят кругом, плохой характер). Все же в науке надо сомневаться—возражать—упорствовать, иначе ни черта не свершишь. Обязательно слушать аргументы против, а вот слушаться... В жизни, сказывают, мягкий характер хуже твердого шанкра, в науке уступчивость еще хуже. Описывая, не избегай прямых ответов, не забалтывай отсутствие собственного мнения (желание присоединиться к чужому). Неизмеримо труднее, чем прийти к своей необщепринятой точке, защитить ее, (с)уметь устоять на ней без союзников, без согласия тех, мнение которых ты уважаешь. Выстоять не пару дней—месяцев, а годами, когда мало что—кто явно подтверждает твою правоту.345 По Спинозе, сомнение — мать познания; недавний академик гордо объяснял, что сомневается вечером в думанном утром, тут эффектная крайность. Находят преимущества в «свежем взгляде», дескать, занимаясь чем-то долго, привыкаешь-сживаешься, не различаешь заметное со стороны, не зря дилетанты сподобились на первоклассные открытия. Необходимо тем не менее и доскональное знание, которое вдруг не обретешь, просто надо не поддаваться рутине, время от времени проверять основные посылки—выводы.

Хочешь достижения—успеха, интеллектуального барыша, вкалывай так, чтобы мозги вспотели, беспрестанно помни о деле, записывай, не ленись передумать—переделать; случайно (без твоих усилий) хорошо не выходит, ненароком—нечаянно получается лишь среднетерпимо. Труд должен быть в радость, но без заставить себя мало что выйдет.346 Работать надо всегда, даже бражничая — не болтать, а слушать (потом натрезво записывать). Скажу это же экономическими словами: ничего не бывает бесплатно, результатов нет без затрат (увы, обратное случается). Среди, другого нужны концентрация и длительные усилия. В конце 1940-х гораздо знаменитый левый полусредний московского «Динамо» Карцев, казавшийся хилее партнеров, «стоял на поле», двигался мало—вяло, но раза два-три вдруг делал знаменитый свой рывок, заканчивая пушечным ударом. Знаток, боюсь, опровергнет, а мы, болельщики, рассуждали так — сил немного, он их сберегает, целиком выкладываясь на прорывах. Герой Лондона, помучавшись, убедился, что переносить на себе груз лучше длинными бросками с долгими перерывами; так и в нашей ломовой работе отвлечения сильно мешают (поэтому хорошо, особенно в молодости, писать ночью — тихо, телефон замер).347

Несколько «больших рывков» и в футболе недостаточны, ничего не получится, если не насилуешь себя отвергнуть соблазн улечься на диван, включить ТВ, звякнуть без дела приятелю. Сильно устал, «не идет» — делай полумеханическую работу (перебеляй, правь вместо нового текста, не получается этот кусок — отложи на время, попробуй другой). Кстати, старая сказка о малоплодности подневольного, из-под палки труда — красивая легенда: бывает и под кнутом люди истово вкалывают, в том числе творчески, вспомним те же шарашки; несвободны были Шостакович—Булгаков.

Для одоления лени (воли к неделанию) хороши разные способы (в начале карьеры Аганбегян подрядился читать лекции, к ним приходилось готовиться ночами; а чтобы заставить себя заниматься языком, брал переводы). Нам, мало-среднеспособным, зависящий от себя успех — всегда жертва, друзья поднимают заздравные кубки за любящих их юных жен, а ты корпишь над рукописью, сколько удовольствий упущено. Пушкин ночи напролет просиживал за картами, так ведь не нам чета, гений. Главное, конечно, личный интерес — насколько важен тебе результат, и нечестно сказать, что труд — это страдание; не хотелось бы — и не делал бы.

Самое главное — энергия: не дает пасть духом, все же, упав, надо вставать, силиться снова. И не страшиться перемен, если не обходных маневров. Помните, как Корейко тупо искал на улице бумажник? Так и ты не жди раннего звонка из Белого дома (вашингтонского или же из того, который в октябре 1993 превратили в смольный). А вот образцовый порядок при творчестве (не в самом творимом) настораживает. Когда все аккуратно разложено по полочкам, разграфлено—размечено, то редко выйдет необычное; собственно, необычное и есть неупорядоченное.348

Уж сколько раз твердили миру, что при самоудовлетворении хорошо не получается. Совсем близко стоят общая неуверенность в себе и томительное недовольство получившимися результатами. Первое мешает, второе заставляет передумывать—переписывать. К.Симонов был не без способностей, «Жди меня» до сих помню, но неудовлетворенности ему не хватило. Фатима Салказанова каждую пятницу металась на «Свободе» — программа на уик-энд сбита, надо кончать, а она уверена, что все плохо, убеждает в этом режиссера, что-то спешно переиначивает, потом восстанавливает — и получалось здорово.349

Тщился я опубликоваться. Коли своего нет, пишешь о других; Витя Богачев, тогда в ВЭ, заказал рецензию на учебник по экономике и организации промышленных предприятий, что я знал не хуже тео- ретиков-авторов.350 Подвернулась путевка в подмосковный дом отдыха:351 две недели катался на лыжах, слушал «голоса» (глушилки туда не доставали),352 а главным образом штудировал книгу и аж печатный лист накатал. В редакции испохабили—исчеркали первый мой назначенный для солидной публикации текст, вытравляли намек на нестандартную мыслю, небюрократизированное словоупотребление. Литправщица любезно растолковала, что «огрех» — термин аграрный, к промпредприятиям отношения не имеет. Упирался, сколько мог, так рецензия и не пошла. Позже Л.Минц рассказывал, как Струми- лин по уцелевшим рукописям восстанавливал для переиздания не столько вычеркнутые куски, сколько выглаженные—изгаженные редакторами фразы.353 Вспомнил все это в 1991, когда сотрудник все того же журнала удивился: «Пишете без комплексов».

Тут важно, и назову предельный случай — тот самый Паша Гилен- сон, который раздобыл Никитов доклад быстрее ЦРУ, неизбывно весел, остроумный балагур, книжку накатал кондовым канцеляритом и на печальное мое недоумение отрезал: «Так полагается».354 Или — добрая знакомая, кандидатка наук, письма пишет с маху и здорово, но всякие научные тексты выходят из нее медленно и поразительно скучные. Вот это и есть первая причина несносной унылости научной литературы — так полагается; причем читатели тоже знают, как надо, и «несерьезную» книжку, чей автор не надувает щек, воспримут «без уважения».355 Другая причина, примыкающая к первой, — понятность снижает уважение рецензентов—читателей: коли так нехитро... Еще — писать естественно, нормальным языком труднее (как актеру на сцене труднее всего быть естественным), в ненатужном стиле виднее топорщатся нескладушки.

Первую научную публикацию, увлекательно титулованную «О резервах снижения себестоимости канализационных труб (на примере Кудиновского завода керамических блоков)» и соответственно поучавшую — если хорошо работать и предпринять такие-то меры, то себестоимость на столько-то снизится, — тиснул на пару с со-аспи- рантом в отраслевом Сборнике по обмену опытом. Вот так, чем стандартнее, тем легче напечатать.

В НИИЭСе решили издать нечто об эффективности капиталовложений, редколлегию сборника составили именитую, а для работать включили меня. Написал я статью, другие члены сочли ее написанной не по моему чину широко, понудили согласие включить мой текст в статью нашего замдиректора, коллективно немного «доработали». Замдиректор был в общем человек приличный, негодяйство поступка, думаю, не сознавал, и не назову.

Ежегодное книжное пособие аспиранту истратил на портативный «Рейнметалл», исправно служил мне лет двадцать.356 Не объясню почему (глаз лучше «видит» напечатанное?), но пишмашинка упорядочила процесс — перо летело (часто замирая) по бумаге, потом правил, затем перепечатывал, ретиво исправляя опять, еще затем корежил напечатанное, и так, итеративно, образовывался текст.357 Тогда же обнаружился коренной недостаток: худо помню написанное, приходится бесконечно перечитывать, устраняя повторы; уже только поэтому итерации для меня — необходимость, все более так с возрастом.358

Пока не ухватывалась диссертабельная тема (ерничал о «К вопросу о некоторых аспектах реализации основополагающих идей товарища Хрущева Н.С. в деле индустриализации строительства, в свете марксистско-ленинской теории воспроизводства»), пробили с Генрихом Штукмейстером издательский договор и накатали книжку про калькулирование себестоимости заводского производства сборного железобетона (помните, я замещал заводского главбуха). Рад случаю опять вспомнить Генриха — парень яркий, талантливый, да помер рано, от лейкемии.359 Наверное, первая смерть, принятая так близко. Лет за 15 до, в эвакуации, умерла мать московской актрисы; когда та на кладбище произнесла: «Мама, мама», — меня, мальчишку, передернуло. Умер Фима Дименштейн, с которым «сидели рядом на студенческой скамье», посейчас тепло вспоминаю его, все же личной потерей не ощутил. А тут ушел друг, с которым, не без размолвок, общались регулярно—часто, и больнее всего ударила впервые остро—зримо осознанная безвозвратность. И к этому наитрагическому в человековой жизни почти привык, ум—подкорка приняли.

Писали по главам: я — планирование, он — учет. Генрих тыкал в непрописанные, сиречь непонятные, места, я пояснял, он приговаривал: «Запиши на магнитофон [как раз появились] и приложи пленку к каждому экземпляру». Объективно — книжка была бы вполне полезна не только авторам, увы, Стройиздат отклонил: предмет не больно возбудительный, а у нас ни имени, ни связей. Предлог, разумеется, иной. Но они пропустили договорный срок, высудил вдове и себе 60 процентов гонорара. Случай уникальный. Аркадий Ваксберг, лучший эксперт по авторскому бесправию, верно определил дело безнадежным — суды истово блюли государственные интересы, однако юрист издательства недостаточно почтительно общался с судьей и та обиделась.

Неизданное — особая боль, особая, потому что ничем не хуже изданного: работал, старался... Помните Мартина Идена: писал-пи- сал, а все напечатал, лишь войдя в славу. В отличие от него в славу-силу я не вошел, очередь редакторов—издателей по утрам на крыльце не выстраивается, рукописи устаревали—сгнивали. По моей смерти собрание сочинений не воспоследует, никакой сумасшедший переиздавать меня не станет, если же и отыщется такой чудак, что мне с того.360

Запомнился первый в Москве Всемирный фестиваль молодежи в 1957. Нехитрой уловкой забрался на один из грузовиков, прокативших иноземцев через всю Москву, безвозбранно выкрикивая политически нездоровый лозунг «Вступайте в международные связи». Грузовик въехал на Лужниковский стадион, в полной неразберихе я оказался в какой-то (не вспомню — какой) делегации и торжественно прошагал вместе с ней мимо трибун, ничего уже на всякий случай не выкрикивая.

В том же 1957 перешел из кандидатов в члены КПСС, пелена спадала с глаз медленно. Тогда же произошел случай, о котором уже писал в другой книге и помянул в предисловии к этой. На партсобрании президент Архстройакадемии Бехтин (звали брезидентом), при- дыхая, повествовал о личной беседе и замечательных личных указаниях Вчеслав Мхалча, а уже через пару недель на следующем собрании почем зря клял старейшину антипартийной группировки; причем я мог поклясться на Капитале — оба раза вполне искренне. Вой- нович в Иванькиаде тоже описал «движение мысли» такого искреннего лжеца.361 Орвелл исследовал феномен и крестил его двоемыслием (не кристально ясен О’Брайен, член внутренней партии), а меня занимает: как двоемыслили наши вожди, насколько обдуривали сами себя? Понимаю возмущающихся таким предположением, все же, по- моему, Зодчий Коммунизма наедине с подушкой фанатически веровал в социализм—коммунизм своего покроя, очевидными фанатиками были Ленин—Троцкий. Наверняка и Хрущев—Брежнев—Андропов—Черненко—Суслов тоже умели никак не меньше верить в строительство коммунизма, борьбу за мир, прочую ахинею. При всем их коварстве—лживости—лицемерии—карьеростроительстве исключаю откровенный цинизм в своей компании (скажем, Брежнев открывается Черненке по поводу «основ»), наивероятно — веровали и в глубине черных своих душонок. Такое специальное умение не усум- ниться составило один из секретов звездных их карьер (воздержусь спекулировать о Горбачеве). Врали они и «во благо», оно не обязательно только политическое: бывает, сами верят и Хлестаковы, беспардонно лгут (в России) детям, дурачат друг друга супруги, врачи (опять-таки в России) с легким сердцем обманывают пациента «для его блага».362

А у меня не обошлось без неприятностей. Забегая вперед, уже в 1961, прикончив аспирантуру, выступил в НИИЭС на «открытом партийном собрании», обсуждавшем проект новой Программы КПСС: намеченное сокращение рабочего дня преждевременно, так как всего не хватает, ибо производится недостаточно (через 20 лет назвал книгу Экономика недостач), критикнул—предложил что-то еще. Равнодушно, вполуха выслушали. Перед голосованием спрашиваю: «Как с моими предложениями?» Из президиума отвечают: «Протокол пойдет в райком, там обобщат и пошлют дальше». — «Стало быть, при голосовании мои предложения учтены не будут?» — «При голосовании нет». — «Тогда я воздерживаюсь». Случай, конечно, уникальный. В иную пору не миновать бы лихой беды, а в тот либеральный промежуток поставили на партбюро, песочили: «Дело не в формальностях, ты противопоставил себя нашей парторганизации, да и всей партии, как ты мог такое на открытом партсобрании перед беспартийными!» — вынудили полупризнание вины и влепили «выговор без занесения» (чтобы избежать «прохождение дела» через райком, атак «меры приняты»).

Тем временем близко сошлись с Виктором Даниловичем Белкиным? За год до меня его тоже вышибли из МГЭИ (проф. Шамай Турецкий подал докладную: «Студент Белкин срывает лекции неуместными вопросами») и в Заочный статистический я последовал по его стопам.

Где-то в 1950-х из Энергетического института АН выделилась лаборатория электронных управляющих [упорно произносили «управляемых»] машин, позднее преобразована в институт — ИНЭУМ.363 Директорствовал член-корр Исаак Семенович Брук. Он двинул идею электронно-вычислительных машин (ЭВМ), а выдающийся инженер М.Карцев (потом строил компьютеры для ПРО и космоса) создал в его лаборатории машину М-2 (создателем первых советских компьютеров-ЭВМ считается акад. Лебедев).364 Пронзительно умен, истинный кладезь премудрости, я физически уставал от нечастых бесед с ним; запомнилось обсуждение: зачем перевыполнять планы?3 Его шофера мы звали бруковозом, секретаршу — брукоделом, приемную — предбрукником. На общем собрании АН он взбрукнул про ЭВМ в планировании экономики, высокоученые мужики от души веселились, а он взял Белкина на работу, тиснул вместе с ним статью в Коммунисте, первую в стране об этом предмете.4

Брук проповедовал блестящее будущее компьютеров, я поверил не сразу, а поверив, с нахальством неофита грозил в лекциях, что не знающие ЭВМ станут профнепригодными; сам не осознавал, насколько все изменится уже при моей жизни. Теперь же полушутя, то есть полусерьезно, заверяю — в соревновании с компьютерами лишь секс дает еще нам надежду, остальное компьютеры уже делают лучше, быстро прогрессируя. Не дай бог, научатся, как это по-английски, делать любовь (русское «заниматься любовью» — не то) с удовольствием, человекам тогда крышка.5

' Сначала ИНЭУМ размещался в нескольких комнатах здания на Б.Калужской, вход с тыла, а спереди — магазин «Рыба». В 1959 в Москву приехал Джон Монтиас, тогда аспирант, настоял посетить ИНУЭМ и проницательно заметил, что «Рыба» устроена для маскировки. 2

М.Лаврентьев (ЭКО, 1979., № 12) описывает дело не совсем так.

В Америке в июне 1995 в возрасте 91 года умер Джон В.Антанасофф (отец — из Болгарии), придумал ЭВМ в 1937-9. В середине 40-х идею запатентовали два жулика, в 1970 федеральный суд признал истинный приоритет, но Антанасофф мало кому известен — \?Рддл подробный некролог, а УУУУ и этого не сделала.

Логический нонсенс: одна из целей планирования — обеспечивать пропорциональность, а перевыполнение, как и не(допере)выполнение, ее нарушает. 4

И Брук спотыкался о собственный характер. Объяснял президиуму АН применение математики в экономике, экономический академик с досадой заметил, что ухо режет. Брук без запинки: действительно, иные уши неплохо бы и подрезать. 5

В московской газете — про машину, способствующую получить больше удовольствия в сексе (не объяснено!); но речь о другом. Главный математик ИНЭУМа Александр Львович Брудно вел в предбрукнике еженедельный семинар по математике, компьютерному программированию и всяким любопытным штучкам без ручек, включая экономику, вел вместе с выдающимся человеком и замечательным математиком Александром Семеновичем Кронродом

Белкин — первый, по-моему, советский экономист, занявшийся употреблением ЭВМ в реальных экономических расчетах: с помощью Кронрода—Брудно и АЛунца рассчитал так называемый межотраслевой баланс производства и распределения продукции методом Василия Леонтьева, моего дважды соотечественника, получившего за баланс в 1973 Нобелевскую.365 Описал методику—результаты в кандидатской диссертации, в Финансовом институте завалили, пришлось переделывать, защищаться снова (провалов диссертаций по бездарности автора не помню). С ним мы написали длинную рецензию на перевод книги Леонтьева.366

Потом он провел знаменитые расчеты уровней цен при разных концепциях ценообразования. На Западе, да и много где на Востоке, считается нормально-естественным формирование цен свободной их «игрой»: как и экономикой в целом, ценами руководит рынок, где спрос сталкивается—взаимодействует с предложением. Государства иногда запрещают поднимать цены выше некоторого заданного уровня (например, контроль цен в США во время Второй мировой войны) или же не дают им слишком спуститься (например, «поддержка» цен на агропродукты), но чем меньше при отсутствии монополий контроля, тем лучше.367 Советские же экономисты, развивая марксизм, логично дошли до идеи — цена есть составной элемент плана и должна назначаться сверху, специальный Государственный комитет цен декретировал их. Логично — установление цен есть прерогатива собственника, а собственник- монополист что хотит, то и воротит. Далее, марксисты считают, что «в основе цены лежит стоимость», однако она трактуется по-разному в разных томах Капитала. В общем случае стоимость включает текущие производственные издержки (себестоимость), а сверх того — некоторую прибыль, в этом-то — по какому принципу прибыль входит в цену — и расхождения. По I тому Капитала прибыль в цене пропорциональна зарплате (стоимости рабочей силы), а по III — пропорциональна капиталу, и цена называется в таком случае «ценой производства».368

Почти все советские экономисты (из тех, кто искал) находили истину в I томе; подозреваю, до III добрались немногие. Поскольку устанавливать цены «по принципу I тома», то есть определяя прибыль пропорционально зарплате, не очень лепо, до конца 1950-х считали, что прибыль в назначаемой государством цене должна быть пропорциональна себестоимости. При этом полагали, что амортизация вполне возмещает в цене капитальные вложения в производство. Другими словами, отвлечение средств от текущих производственных потребностей игнорировали, считали «бесплатным». Здесь, собственно, лежит (уже не стоит) один из тягчайших грехов экономического марксизма — упорное непонимание производительной роли капитала и нежелание-неумение соизмерить текущие издержки с единовременными.369 В самом конце 1950-х статьей (кажется, в Экономической газете) Я.Кронрод открыл дискуссию: какими же быть ценам при социализме? Указав—осудив произвольность тогдашних цен, он предложил (к нему примкнул Струмилин) «исправить их по I тому»: к себестоимости добавляется прибыль пропорционально зарплате.

Тогда же сформировалась группка: Л.Вааг—Белкин—С.Захаров—И.Малышев—В.Соболь, позже примкнули В.Чернявский, под влиянием Белкина — я, затем — Н.Петраков. Наша позиция: прибыль в цене должно определять «по III тому», то есть пропорционально капитальным затратам (основным и оборотным фондам, в которых они воплощены). Вопрос на самом деле много шире, есть масса литературы, ограничусь сказанным с тремя добавками. Во-первых, термин «цена производства» как раз и разумеет, что прибыль в цене формируется согласно величине капитала. Спор шел не только о сути, но и об интерпретации цитат столетней давности, термин, употребленный в переводе на русский Энгельса, составившего из обрывков III том, неудачен, но привился, группа и называлась «сторонниками цен производства». Во-вторых, мы доказывали, что процент (не неверно сказать и «норма») прибыли должен быть одинаковым по отраслям, иначе бессмысленны межотраслевые калькуляции—сравнения.370 Отсюда, в-третьих, следовал капитально-практический вывод — не считать капвложения «бесплатными».

Дискуссии о так называемой эффективности капитальных вложений начал в конце 1950-х Т.Хачатуров. В отличие от других мы указывали способ прямого ее (эффективности) расчета—учета. Понимаю, читателю трудно в это поверить, но вплоть до 1960-х текущие издержки не соизмерялись с капитальными вложениями.371 Наши рассуждения шли много дальше цен — мы утверждали, что всякую хозяйственную деятельность следует оценивать прибылью, причем опять-таки соотнесенной с основными и оборотными фондами (капиталом). Здесь мы, кстати сказать, смыкались с Либерманом (он смыкался с нами). Разумеется, в нормальной экономике, где цена «складывается на рынке», а капитал не бесплатен, таких проблем не существует.372 Хозяйст венная реформа 1965 (о ней дальше) предусмотрела «плату за фонды» и повысила роль прибыли — шаг к настоящей экономике.

Заслуга Белкина в группе — он, можно сказать, квантифицировал споры: используя расчетный аппарат межотраслевого баланса, посчитал, повторюсь, на ЭВМ уровни цен при разных концепциях ценообразования.1

Белкин привел меня на пару семинаров в ИНЭУМ; матсуть я понимал самую чуть, если вообще что-то, но дух... Докладчику редко давали говорить 5 минут подряд — гвоздили вопросами, мгновенными возражениями, попутными соображениями. Выступает Брудно. «Саша, Вы идиот!» — перебивает Кронрод. «Почему?» — любопытствует тот, Кронрод объясняет, Брудно парирует и заключает: «Так что идиот Вы». Кронрод не артачится — жестко, но честно: не мели чепуху. Пришел подававший надежды экономист (профессорствует ныне за океаном), больше не звали. «Интеллектуально нечестен», — припечатал Кронрод.

Брудно обучил основам машинного программирования Белкина, грядущую мою жену и меня. Занялся я линейным программированием (методы математического решения задач, в которых условия и функционал выражаются линейно; слово «программирование» в этих двух терминах обозначает разное) и придумал прием—способ решения усложненного варианта так называемой транспортной задачи.2 Пока суть да дело, весной 1959 кончился срок аспирантуры; выяснилось, что аспиранту даже план диссертации еще не утвержден, комис-

ж, частник оперирует не в вакууме, нередко его деятельность, будучи непосредственно полезной обществу (скажем, создаются рабочие места), не приносит ему прибыль; есть и проблема выяснения численного эффекта затрат государства. 1

Результаты расчетов он докладывал четырем заместителям Предсовмина. Его книга — Цены единого уровня и экономические измерения на их основе. М.: Экономиздат, 1963 — стала едва ли не самой цитируемой в литературе. Но чтобы получить за бесспорное достижение докторскую степень, понадобились четыре (!) защиты. 2

Как частный случай «общей задачи линейного программирования» транспортная решалась сильно проще — существенно во младенчестве компьютеров. Я догадался, как записать в исходную матрицу условия частичной взаимозаменяемости разных продуктов (тех же разных видов топлива) и открылась техническая возможность решать «по-транспортному» класс большеразмерных задач; вместе с Белкиным и женой тиснули в «Экономической газете» подвал на разворот об оптимизации топливно-энергетического баланса этим способом.

Брудно написал о способе статью со всеми необходимыми крючками, подписал моим только именем. Так в этой среде полагалось — математики Саши Кронрода создали шахматную программу, и в начале 1970-х она выиграла матч у американцев (на тех компьютерах). Кронрод всячески им помогал, подбросил нетривиальные идеи, а публикаций не подписывал, упирая: «Не я». сия Архстройакадемии постановила трехлетнюю страду неуспешной. Покусились распределить меня в Ташкент, я нашелся ответить, что при компьютере поеду и дальше: оставили в НИИЭС научным сотрудником и даже придали помощницу.

Оставил—придал директор Петр Борисович Горбушин. Кончал не что-нибудь, а сценарный факультет ВГИКа, потом, по стопам отца, ударился в стройнауку. Кандидат тех. наук, но отнюдь не технарь: заговорили о член-корре АН Кирилле Никаноровиче Плотникове, я усомнился в отчестве, он заверил: «Еще какой Никанорыч».373 Экономику же понимал чуток получше начальства. Порядочный — не навязывался в соавторы, не «организовал» сочинение ему докторской. Член-корра нашей академии получил при ее образовании, на действительного члена не интриговал, хотя, как директор, вполне мог рассчитывать. Я упоминал, как в 1956 в аспирантуру приняли одних ев- рейцев, состоялось под Горбушиным.374 Способный, споро строчил складные бумаги начальству — необходимо—важно отраслевому НИИ. Гибок, да и явные ошибки делал; как-то я спросил Б.Вайнштейна, его зама: «Почему бы Вам, особе приближенной, не растолковать это Петр Борисычу?» Ответ: «Допустим, Вы правы абстрактно. Однако Горбушин, играя по другим, кажущимся Вам неверными правилам, достиг не так уж мало. Как же разъяснить ему Вашу правду?» Красно выступал, мало публиковался (наша совместная статья украсила Строительную газету), пил, случалось, с утра. Собутыльники — жалкие. Появилась телега, говорили, пущена Вайнштейном,375 Горбушина сняли. Умер рано, в конце 1970-х.

Через жену, работавшую в НИИЭСе, с Белкиным и мною познакомился Лбел Гезевич Аганбегян — писаный тогда красавец, умен—ра- ботоспособен—энергичен—целеустремлен—приветлив—доброжелателен, — он стремительно поднимался. Как-то втроем мы обсуждали, на что располагаем в жизни. В душе каждый считал себя новым Марксом вкупе с Лениным, так не объявишь же, выработали пристойную триединую формулу: научная школа—институт—журнал. Уже через несколько лет институт—журнал плюс звонкую славу он получил.

С помощницей я подготовил—обработал данные для компьютерных расчетов в ИНЭУМе, где бывал чаще, чем в НИИЭС, «обсчитали» мы несколько матриц. Скоро, раньше других аспирантов, чью страду одобрили (случаев представления диссертации в срок не помню), закончил, как потом называли, диссер: «Применение математических методов в планировании (на примере планирования поставок цемента)». Популярно растолковал, что есть транспортная задача и кому она нужна, выписал приличествующие случаю и ненадобные по делу формулы, сделал упор на собственный способ, порассуждал об ЭВМ и очертил конкретную программу, описал экспериментальные расчеты перевозок цемента. Предлагавшееся позволяло заметно сэкономить на транспорте и, как бы это, объективизировать плановый процесс, полуустранить зависимость результатов от искусства-опыта плановиков. Практического употребления методики добиться не смог, очередное подтверждение пошлой истины — жизнь сложнее схем, а экономия никого лично не интересовала.

Кропал диссер всего ничего — месяца три, дольше—труднее собрать кучу бумаг, изготовить автореферат, пройти через обсуждения (на каждом, самоутверждаясь, нечто предлагают; полагается, иначе обидятся, делать вид, что «замечания ценные и будут учтены»), упросить оппонентов (проф. К.Клименко и Аганбегян), подготовить отзывы (писать надо самому), а на финише ждать в очереди на ученый совет. В ноябре 1959 защитился в Плехановке через кафедру Бреева. Реферат указывает: научный руководитель — Шасс, научный консультант — Брудно. На защите Брудно объявил, что диссертация удовлетворяет требованиям и по прикладной математике, а на банкете Шасс молвил, что надо бы ее почитать. ВАК затвердил степень в мае.376 Так и вскарабкался на вершину научной своей карьеры; хотя вру: через год Архстройакадемия оделила титулом Старшего Научного Сотрудника по специальности «Применение математических методов в экономических исследованиях и планировании», по ней получил его раньше всех в стране (никто первенство не заметил, Гиннесс не зарегистрировал). Других степеней—званий нигде более не сподобился.377

Кстати, о птичках, то бишь о титулах. Нелепость полная, так же бессмысленно-украшательны, как галстук.378 Тут опять-таки противопоказан экстремизм, в книге сам помечаю «проф.», «акад.», но, к примеру, Вальтер—Уолтер Лакер, историк, автор пары дюжин книг, глава научного совета в престижном Вашингтонском think tank, не преминет лишний раз хвастануть, что ученой степенью не обладает и даже школу толком не кончил (не кончил школу и Бродский).379

Часть диссертации вошла главой в Применение математики и электронной техники в планировании,380 а полный текст составил в 1962 первую собственную (без соавторов) книгу Транспортная задача линейного программирования. Редактор, хороший парень (парень давно уже в дедушках) Лева Конников, скрупулезно вытравляя малейшие покушения на нестандартность, аккуратно менял «я» на некоролевское «мы»,381 сошлись компромиссом на безличной форме. Не лучшая моя книга, но и не худшая, без зауми и математических крючков разъясняла нечто, входившее в моду; теперь ее время—тема минули безвозвратно.382 «Экономиздат» желал авторитетное предисловие. Горбушин отбояривался — не его стезя, еле уломал. Трепеща, пошагал в магазин «Экономическая книга» на Камергерском: как покупают? Утратив безусым отроком невинность, содрогался: все на мне написано, каждый видит, а тут, в возрасте Александра Македонского—Христа—Остапа (Наполеон к этим летам уже пару лет был Первым консулом), так хотелось, чтобы глянули если не на меня, то на книгу! Стоял-стоял, никто и в руки не взял. Авторы, не ходите в магазины, ваша книга бесконечно важнее вам, чем остальному миру!383

На исходе XX века редко найдешь человека, более-менее интеллигентного, хоть разик где-то—что-то—как-то не опубликовавшего.384 Напечатав за свои годы не так уж мало и побольше написав, я не раз возвращаюсь в книге к «методу писания»; скажу здесь без претензий, как это у меня (не) получается. Книги не как дети — вкладываешь несравнимо больше труда и часто получаешь куда меньше удовольствия как от самого процесса, так и от его результата. Уже сравнил экономистов с литературоведами, и несколько следующих страниц — не для «научить писать»: если нет внутри некоей таинственной субстанции, то и не научишься, то есть писать будешь, а уж какчество... Честное слово, истинно говорю я вам, не знаю, что это такое, тайна сия велика есмь: разговаривают все, но далеко не все (слава создателю!) пишут—печатаются. Способами—приемами создания презренной прозы не владею, да ноне ее в основном читают лит- критики и пенсионерки без внуков,385 а ее писание становится старомодным, так что речь о non-fiction. Давно подмечено, что писательский талант и не умнейшим дается, не без смущения добавлю, что и настоящие ученые пишут неудачные книги, наоборотные случаи реже, но тоже бывают.386

Начну констатацией — при самых разных мотивах—целях писания книга есть не более, но и не менее чем предмет для чтения; читатель всегда прав. И напрасны надежды типа: время не пришло, публика — дура, натворил для избранных; несмотря на противные примеры, обычно не слава запаздывает, а книги натурально играют в ящик.

Способы изготовления предмета для чтения разнятся; одни выдумывают—продумывают, копят материал и умащиваются строчить, другие думают не кроме и не вместо, а в процессе. Достоевский с маху диктовал и почти не правил; Чехов писал сразу (сильно правил при переизданиях); Толстой переделывал бесконечно (жена перебеляла), а верстку снова перекореживал;387 Фет отливал слова в стихи без черновиков—помарок. Набоков рассказывал Н.Берберовой, как пишет: «долго обдумывает, медленно накапливает и потом — сразу, работая целыми днями, выбрасывает из себя, чтобы потом опять медленно править и обдумывать». Эренбург отделывал страницу и, закончив, более к ней не возвращался. По несколько раз переписывал текст, а потом опять правил его де Голль.388 Сахаров: Е.Боннэр «пишет быстро, по наитию в “импровизаторском” стиле... обычно у нее лучшим является именно первый вариант фразы или даже целого рассказа (у меня так никогда не получается)». Какой способ лучше? Который вас индивидуально больше устраивает, узнается же через пробы; отделывать страницу сразу быстрее, чем петлять по рукописи, но требуются самодисциплина—память. Да и поэт не прикидывал: в первой строфе напишу, как она явилась мимолетным виденьем, во второй о голосе нежном, а закончу повтором божества—вдохновенья, все это процесс спонтанный (скромно добавлю — по моему разумению).389 Моя манера определяется моей «конституцией», видимо, ассоциативность мышления невелика—небыстра, не вдруг, а в повторных попытках вымучиваются неброские эпитеты, подогревающие сердца глаголы, лежащие рядом аналогии—сравнения, приблизительные связки. Конституция же не дает полного сосредоточения—фокусировки, отвлекаюсь беспрестанно. И в жизни нечасто действую по заранее продуманному плану, не заготовляю разговорные экспромты. Другое дело, что мы все готовимся годами чтения—слушания—размышлений—дискуссий. Память лучше хранит то, что уже рассказал, намыливаешься писать воспоминания — рассказывай.

Стартую с весьма общей идеей и спешу занести на бумагу мелькающее в голове, сразу же сочиняя литературно приемлемый текст. Редко начинаю с начала; тороплюсь побольше записать, не чересчур заботясь пока о последовательности.390 Марк Твен учил, что начинать надо в конце, когда вы наконец понимаете, что именно хотите сказать; он имел в виду меня. Когда мысль перебивается чем-то, не лезущим в текущую строку, делаю заметку или же прыгаю в надлежащее место и изготовляю там текст (с компьютером одновременно работаю несколько рукописей). Раньше не записывал, дескать, коли мысль хороша, то вернется, с возрастом и это ушло. Постепенно возникает—оформляется структура, вырабатывается то, что называю заходом — манера—тон, если не стиль; нескромно надеюсь, что разные книги написал неодинаково. И давно осознал: содержание никогда не безразлично форме.

Когда грубый вариант захода—структуры образовался, а то и конец уже приброшен, взбрело нечто в голову — бегом спешу, пока не забыл, занести на бумагу. Читаю ли, разговариваю, антенны настроены, мохнатые ушищи — на лысеющей макушке: что-то всплыло и удобно решить — куда, кладу сразу на место; впрочем, не совсем сразу — надо ведь, оформив связки—переходы, заделать швы. Да и к литературе обращаюсь, когда из собственной головы все записано и структура сложилась. Когда читаешь не вообще, а с умыслом, когда проблема уже вчерне обдумана—описана, виднее — что потребуется. Можно сказать, что, пиша, более всего учусь—узнаю: внимание сфокусировано, вдумываюсь в дефиниции, всматриваюсь в детали—тонкости. Сказать иначе, скорее думаю не до, а во время: не только ищу формулировки, но и сосредоточенно проверяю смысл описываемого.

И на старте, и потом бесконечно перелопачиваю. Другой автор подумает—прикинет, с кем-то обсудит; я же сначала запишу, потом думаю—обсуждаю (когда есть с кем), перебеляю—переставляю абзацы так, чтобы один тек из другого, перестраиваю фразы, пересортировываю—заменяю слова. Писатель рассказывал, как прикидывает, пробует на зуб, охаживает—оглаживает—холит фразу, а потом подгоняет—прилаживает, укладывая на место. Не умею объяснить почему, но фразу я сначала кладу—умещаю, тут же холю, потом перехоливаю, а затем двигаю в другое место и отхоливаю опять (все равно астрономически далеко до Набокова, во какой я скромный!). Наитрудная трудность — найти конечную последовательность: какой аргумент на какой аргумент нанизать, что упомянуть сначала, а что пояснить—оговорить потом. Не у меня только; за последние годы немало развелось таких, кто здорово пишет фразы, даже абзацы, однако скверно соединяет их, а текст, насыщаясь неизбитой информацией, должен нести читателя сквозной мыслью, генеральной идеей.

Структура этой книги тоже складывалась постепенно, главы обозначались не сразу и переструктуризировались, вписывались абзацы и делались переходы, «эпизоды» переставлялись и переходы изготовлялись заново; боюсь, ни один абзац не остался в изначальном виде и редкие — в тех же местах. Компьютер страшно облегчил, зато правлю нетщательно, надеясь — не в последний раз (а бирманологи не получат вариантов рукописей).391 Постепенно процесс, как называют математики, сходится, правки все меньше, в остатке оседает исправный текст, и его надо полировать.392

Разумеется, экономист обязан читать и читать. Задолго до чукчовых анекдотов на полусерьезе уверяли, что некий писатель не читает, «чтобы не портить стиль»; сомневаюсь насчет писателей, а экономист, не знающий нашей литературы (и статистики!), просто не состоялся.393

Достоинство моего письма (гречневая каша...) — пишу лишь такое, что (кажется) знаю, не давлю читателя эрудицией (читатель этой книги не согласился), не запутываю его (с этим тоже), добиваюсь ясной ясности. Истово верую — объяснить можно все, что сам понимаешь, а авторы темных текстов или сами не разобрались, или ленятся позаботиться о читателе, или же напускают туману для вящшей научности, то есть шарлатанят. Недостаток — греша все же дидактичнос- тью, стесняюсь объяснять очевидное, стараюсь (не всегда удачно) не талдычить пошлости—трюизмы и упускаю надобные подробности.

Жалко, и потому трудно вычеркивать; хотя силюсь не размазывать, тексты могли бы быть покороче (с этим тот читатель согласился), но, мстится, без существенных подробностей проскочит непонятым. Нет, надо не длиннее, а логичнее—последовательнее—яснее, остаться должно лишь то, что помогает понять и/или делает текст читабельным. Дюма-папу корили выстраиванием диалога под построчную оплату, советским авторам платили с учетно-издательского листа, и мы тоже наяривали, хотя до Бальзаковой производительности недошли.

Приступая к первой книге, приятель попросил поделиться опытом: «Каким образом вставляешь в книжки балласт?» «То есть как?» оторопел я. «Чего ж тут непонятного? Не все же в них про дело, а листаж набирать надо». Так сказать, льщу себе мыслью, что он моих книжек не читывал, все же тут проблема. По Сахарову, толстые кирпичи обозначают неясность для автора, в собственных же его Воспоминаниях — 940 страниц. Спросили Эйнштейна: «Херр профессор, когда на прогулке втемяшивается в голову мысль, достаете ли Вы записную книжку, помечаете на манжете?» — «Видите ли, новые мысли приходят так редко». Анекдот поучителен, но гений размышлял о фундаментальном, а тексты сочиняли инфельды, мне же, смертному, жаль упустить даже мелкие аргументы.

Да-да, краткость — сестра таланта, но она же — брат малопонятнос- ти, и, если озабочен не только печатной фиксацией приоритета, а желаешь и запечатлеть побольше в мозгах читателя, убедить—слиться—совокупиться с ним, не переоценивай его внимание—сообразительность, разжевывай, топчись на месте, повторяй с вариациями (и в этой книжке не только по недосмотру хожу кругами). Получается длинно, толстый же кирпич мало кто прочтет, вот и маешься с очередной квадратурой круга.394 Узок гребень между понятностью—убедительностью и пошлыми очевидностями... но воздержусь от очередной банальности. Как считают те, кто разбираются, у Моцарта не угадаешь, какой будет следующий поворот мелодии (movement), я не догадаюсь, куда выведет фразу Веничка Ерофеев («Рыба-пила. А кто не пьет?»), тем и здорово. Писать хорошо — значит сжато—емко, избегая обходимые вводные слова—фразы (Чехов: «Если никак не найдете первую фразу, смело начинайте со второй»). Безвозвратны времена «красивых», и только, текстов, кто станет перечитывать нетрамбованную прозу Тургенева (хотя все мы вкушали неспешного Иосифа—братьев Манна, чудовищно многословного и очаровательного). Нет-нет, текст должен быть густым, современно энергичным и по-тургеневски красочным, без затерто-блек- лых «большой», «сказал», «хороший», «много», «по нашему мнению».

Запасаю не только идеи—факты, а и словечки—выражения; наткнулся (откуда приходят?), понравилось и не ленюсь поискать — куда бы встроить, нанизать на фразу, влатать в текст, привечаю аллюзии и скрытые цитаты. Упорно вытравляю корявости—нескладушки, бор- бически борюсь с речевыми штампами и готовыми формулами, пытаюсь их взорвать—переиначить (бесконечно далеко до Феликса Кри- вина),395 не робею разрушить «неправильным» (не вошедшим в правила), бегу гладкописи, где глазу читателя не за что зацепиться и он проскакивает мимо, практикую остранение.396 Глупо и переборщить, щеголять по мнимой нужде украшающими словами, надобно беспощадно вытравлять складные фразы без информации.397 Короче, обязателен вкус; так где ж его возьмешь, не очень воспитываем.

Много пришлось выслушать насчет манеры—стиля—словаря. Скорее похваливают, поругивая за пристрастие к архаизмам, за инверсию, за неумеренную шутливость. Чалидзе пенял смешение стилей — бюрократизмы с архаизмами и сленгом; по мне, все стили хороши, кроме скушного, хотя и острить надо тоже в меру, помня цель — донести—обучить—убедить. Мера же должна не пустить в стилевую вычурность — цель писания не в демонстрации эрудиции и богатства словаря автора; не годится, когда яркость—броскость—бойкость заменяют отсутствие логики, укрывают пустоту. Финтифлюшки (в середке черт-те что, а сбоку бантик) не должны отвлекать читателя, разве что целишь на эмоции.

Когда пишешь не только для гонорара (строчки в списке трудов), когда мнение читающих небезразлично, не пренебрегай деталями, удачное словечко разбудит читателя (хорошего! остальные пусть так живут), а то и запомнится. Собственно, книга и пишется из-за деталей, саму идею проще упаковать в статью.

Не ленись на несколько проходов со сплошной проверкой текста по некоторым признакам, скажем, разнословно ли вводятся абзацы, сколько раз употребил «что» и «очень»? Без колебаний выкидывай слова, не несущие содержательной нагрузки, проверяй абзацы на лишние фразы. Не получается структура, разнумеруй куски, а закончив, изыми номера.

Ох, мой способ предельно неэкономичен, беру эфиопским трудом, трачу тонны стуло-часов, до компьютера трудовая мозоль украшала средний палец, жизнь прошла за столом; писатель — предельно одинокая профессия. Всегда требуется больше усилий, чем надеешься при зачине, однако глаза боятся, а руки делают... «Написано пером...», не терплю книги, неряшливые в деталях, подозреваю и крупную недобросовестность.398 Конечно, тщательность требует труда-времени, такова прискорбная правда ремесла, но надо, надо толцить, иначе не отверзится.399 Как тот солдат, который завсегда об етом думает, так и ты — помни—думай беспрестанно (посмотрел за окно в поезде «Эдинбург—Инвернес»: красотища, зайцы скачут вокруг тех самых овец, сожравших людей, только впитывай, так не забыть бы вписать эту фразу). Сережа Довлатов добивался избежать в предложении двух слов, начинающихся той же буквой (по Михаилу Новикову — бзик), но он изготовлял худлит, я до такого не дохожу, не потому что не хочу, а потому что — не писатель, меня на это не хватает (в этой фразе, увы, семь слов начинаются с «н», пять из них — «не»).

Простота—гладкость—естественность письма сами собой даются гениям, а нам, смертным, — тяжким трудом.1 Говорят «легко написано», нет, иногда (!) легко читается текст и не бог весть как талантливого автора, писать же тяжело, хучь пупок развязывай (поэтому я не писал «для уяснения вопроса самому себе»). Спрашивал, красно пишущие (Селюнин!) не срабатывают более двух-трех страничек за день.2 Как ни мало встречал Анатолия Аграновского, не мог не заметить, что, пиша (медленно!) статью, сводил разговоры на нее, проверял на собеседнике — как звучит.3 Отделывание текстов не всегда окупается: «обычный» писатель приглаживает—выглаживает и заведомо творя в стол (Булгаков!), а наши писания стареют быстрее нас самих — пока занимался деталями (и статья берет у меня бездну сил—времени), тема ушла из общественного интереса, твоя книжка забыта. А то еще напряженно полировал статью, сегодня утром позвонили: спасибо, но не возьмем — неделя черного труда кошке под хвост.

Надо уметь писать быстро, без скорости нет профессионала;4 все же редко-редко подлинно читабелен текст, сработанный с маху, 1

В простоте Пушкина — высшая изысканность. Терц: «...трижды обманется тот, кто гений Пушкина спутает с его простотой и естественностью слога. Простота еще никого не доводила до добра. Естественного языка изящная словесность не знает. Встречаются лишь его имитации. Какая же это естественность, допустим, если автор зачем-то ее укладывает и оснащает стихами? А проза и того хлеще». Набоков: «Запомните: “простота” — это вздор, чушь. Всякий великий художник сложен... Просты пищеварение и говорение, особенно сквернословие. Но Толстой и Мелвилл совсем не просты». Наверное, рядом лежит и разница фотографии с живописью. 2

Маяковский, сосчитав время на «заготовки... от 10 до 18 часов в сутки», заключил: «Только присутствие тщательно обдуманных заготовок дает мне возможность поспевать с вещью, так как норма моей выработки при настоящей работе — это 8-10 строк в день». 3

Славился заголовками; прозвенела «Повесть о бедном мотеле» (аллюзия на поэму Иосифа Уткина), и позвонил инструктор сектора печати ЦК: «Сколько раз сказано избегать иностранных слов в названиях!» Удумал заголовок «Примитивные меркантилисты», под него написал статью. Другой раз, рассказали тогда же, принес статью «Труба», как под призывы об ударно-коммунистическом труде уложили трубопровод, а он без надобности. Редактор прикинул на язык: «Труба—трубе—трубой—трубить—отрубить—вырубить—зарубить, нет, не то». Принес «А и Б сидели на трубе»; редактор: «Подумают, что о группах А и Б рассуждаешь». Откуда читателю было все это знать, видя финальное «Что осталось от трубы».

Мы все ставили его на особый пьедестал, а перечитал те же тексты, собранные в книжку... 4

Понадобился отзыв Аганбегяна. Принес ему вечером толстенную, 40 печатных листов, рукопись, обильно приняли мы по случаю на грудь. Наутро вручает отзыв на трех страницах, аккуратно отпечатан, с конкретными замечаниями, без явной болтовни, и лишь я, автор, мог понять, что листнул по диагонали. Талант. наилучше он набит смысловыми пошлостями с банальными речевыми штампами. Противная крайность — неиссякающий поток. Знакомец хвастанул двумя дюжинами книг, я ухмыльнулся, он заторопился — действительно стоящих из них две. Помните, я говорил, что корят плохим характером? Социально-ловкий индивид промолчал бы, а то и комплимент о продуктивности спроворил, я же вчинил: зачем в дюжину раз больше книг, чем, по твоей же оценке, того стоили?

Другой знакомец, живущий через океан от первого, напечатал аж под 30 книжек на разных языках, пара мне нравится, другие безнадежно умерли в утробе, на выходе, если не на входе. Умный, блестяще образованный (завидная память), если бы он затратил столько же коне-дней на половину только... И Толстой за 60 с гаком писательских лет не напечатал тридцать книжек, а у нас, малых сих, недостаёт ни мыслей, ни материала, ни чувства меры. Лягушка квакнула слонихе: «Ты ходишь беременной два года и рожаешь одного, а я свое потомство и сосчитать не могу». — «Верно, но я рожаю слона». Слона... так ведь столько уже сказано—написано, что не поразишь читателя сногсшибательной—новой—значительной идеей, уповай лишь на чуть новый разворот темы, на немного новую комбинацию старых идеек—фактов, на четкое изложение, а главное — на детали, только ими отличиться тебе от других.

Все рассказал? Нет, упустил главное: как идет, громко говоря, мыслительный процесс, скажем, почему именно, в какой связи пришла мне на ум и так написалась эта фраза? Упустил, потому как сам не ведаю. И конечно, чем больше чем-то занимаешься, чем дольше размышляешь—пишешь—правишь—обсуждаешь—переписываешь, тем яснее тебе самому, и текст выходит складнее.

Все чаще думаю о полумистической тайне писательства; столько необъясненного, мистика и во вкусе, спорить о коем на самом деле не надо — не докажешь. Знакомому профессору не нравится Набоков, не впечатлил Пушкинский дом. Ляпнул, что не стал бы этим гордиться, а потом вспомнил, как сам не воспринимаю Джойса, как наскучил натужной многозначительностью Бисер Гессе. Подзаголовок этой книги среди других ругал превосходный журналист, его самого читаю с удовольствием, все же остался при своем вкусе. Надо бы порассуждать о сочетании писателя с читателем, так не слишком сам понимаю.

И дьявол его знает, почему—зачем мы пишем? Несомненно — для известности—карьеры—заработка; конечно, хочется читательского восхищения — какой автор (остро)умный! — да только ли это, есть что-то (что?) внутри, заставляющее тебя вновь и вновь умащиваться за стол, погружаться в мучительно-одинокую страду.400 Толстовский вскрик души «когда не можешь не писать» относился к нему, к собственному моральному императиву (под определение легко подпадают графоманы), но для книги надо на самом деле созреть, и редко она получится из желания — хорошо бы опубликоваться на какую ни-то тему.

Сколько ни старайся, ни воюй природную лень, как долго ни насилуй себя сидеть за столом вместо застолья, коли не тянет непреодолимо-мистически, ни черта хорошего не получится.401 Называют Достоевского, диктовавшего за пару недель длинный роман для уплаты карточного долга, — слабо верится, внешние обстоятельства переданы, видимо, достоверно, так ведь шло незаметное окружающим накопление материала, вызревал внутренний позыв. А тяга, наблюл я, тем сильнее, чем дальше ты втянулся, что-то написал, причем обязательно (по-тво- ему!) удачное, вообще, удачи способствуют необыкновенно.

Еще муки — написал и не знаешь, ладно ли вышло, получилось ли? Где взять Читателя Номер Один: внимательного—объективного—благорасположенного и не льстивого, мнение которого ты ценишь, чтобы сосредоточенно прочел, рассудил стержень, проследил за ошибками—описками—повторами—нескладушками? Был опыт — дал рукопись паре эмигранцев, текст супругам не показался, и при отменной воспитанности они не сумели это скрыть. Слава богу, далеко не первая рукопись, мнение презрел, и книга оказалась из самых удачно—успешных, но, но...402

А потом — издал, как читатели восприняли? Дошлый приятель просветил: комплименты в общих выражениях — пустая вежливость, лишь когда хвалят конкретно, входят в детали, есть шанс, что действительно прочтено—впечатлило (про последние свои книги слышал предельно общие похвалы и подозреваю — не больно удались—понравились). Не ищешь разочарований — не втягивайся в разговор о твоей книге, чаще всего ее упоминают для сделать тебе приятное, собеседующим несравненно сильнее хочется обсуждать их книги (дела). Конечно, читатели много глупее нас, писателей, почему и приходится объяс нять—доказывать, одначе полезную мысль о дураке-читателе надлежит тщательно таить, наоборот, как-то непрямо ему льстить. И поддерживать себя надеждой, что в безбрежном людском море есть—есть, хоть и таятся, настоящие читатели, которые по заслуге оценят наш титанический труд, вылившийся в необычайно содержательно-информативный текст, блестящий по форме. Мысль — публика дура, ей разве что пикулей (я не про огурцы) подавай, — особенно помогает, когда рецензенты упорно не замечают вашу замечательную книгу и она еле продается. А ведь хочется, чтобы и действовали по-твоему.1

Известность... Дьявол знает, как она (не) приходит.2 В мое время не совсем дежурная статья в Правде—Известиях—Л Г делала автора куда более известным публике, чем книги (по словам приятеля из Минска, статья с портретом в Экономической газете способствовала моему престижу в провинциальных вузах больше, чем пара книг), но обычно мы отличаем подпись под газетной статьей, только уже как-то приметив автора. Одна—пара статей, пусть и в ведущей газете, не сделают автора популярным. Исключение — добротный, но без особого блеска демограф Б.Урланис вмиг прославился в 1960-х даже не статьей в Л Г, а заголовком «Берегите мужчин!»3 Сравнительно недавнее исключение — «Авансы и долги» Шмелева. Тут понятно, но замечательно средняя статья вполне среднего чиновника Госдепа Фукиямы «Конец истории» в очень среднем журнале с небанальным и сугубо нелепым тезисом по неведомым причинам сделала его международно-знаменитым.

Звонит первый раз из Мюнхена Салказанова, справляется: «Как представить?» — я замешкался, а в студии случился Стреляный и встрял: «Да кто ж его не знает?» Обрадовался нежданному комплименту (с Толей тогда знакомы не были), а вскоре пригласили в жюри КВН-матча «Одесса — Америка» в Нью-Йорке. Усаживаюсь подле интересной дамы, представляюсь, вижу — не знает, что-то объясняю. Называет себя — Елена Соловей, а я, темнота, тоже спрашиваю — дескать, а ты кто такая? Потом, когда нас объявляли, зал взревел, услышав ее фамилию, и равнодушно промолчал на мою.4

' Овечкин: «Пишешь, пишешь, и ни хрена. Как кнутом по воде». 2

Ильф: «Есть звезды незаслуженно известные, вроде Большой Медведицы». 1

Ханин возразил: «Хотя я и не демограф, но на меня огромное впечатление производят труды Урланиса и эрудицией и яркостью написания». И эрудиция, и перо, и любопытную книжку о военных потерях написал, да и был Борис Цезаревич симпатягой ^траПсо), но все ТОТ же вопрос: что осталось после него в науке демографии? 4

Селюнин подвел на тусовке к Г.Хазанову: «Ты, конечно, его знаешь». Московское ТВ дома мы почти не видим, в Москве на него времени тогда тоже не хватало, словом, я не узнал. От непривычности Хазанов поверил и не обиделся (сделал вид?).

<< | >>
Источник: Бирман Игорь. Я — экономист (о себе любимом). — М.: Время. — 576 с. — (Век и личность).. 2001

Еще по теме глава шестая институт экономики строительства:

  1. Глава 8. ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ИНСТИТУТЫ И СОБСТВЕННОСТЬ В РЫНОЧНОЙ ЭКОНОМИКЕ
  2. Глава 23 БАНКИ КАК ГЛАВНЫЙ ИНСТИТУТ «ТЕНЕВОЙ ЭКОНОМИКИ»
  3. Глава шестая Ослабление кризиса
  4. Шестая глава Финансовые процессы на предприятии
  5. Глава шестая ДЕНЕЖНЫЕ СИСТЕМЫ КАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ СТРАН
  6. ГЛАВА ШЕСТАЯ ПРОБЛЕМЫ РАЗВИТИЯ РЫНКОВ ПРОМЫШЛЕННОЙ ПРОДУКЦИИ
  7. Глава шестая ЦИКЛ КОНЪЮНКТУРЫ
  8. Глава шестая. О природе игр
  9. Глава шестая ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ТОРГОВЛЯ
  10. Глава шестая Падение промышленного первенства Англии
- Бюджетная система - Внешнеэкономическая деятельность - Государственное регулирование экономики - Инновационная экономика - Институциональная экономика - Институциональная экономическая теория - Информационные системы в экономике - Информационные технологии в экономике - История мировой экономики - История экономических учений - Кризисная экономика - Логистика - Макроэкономика (учебник) - Математические методы и моделирование в экономике - Международные экономические отношения - Микроэкономика - Мировая экономика - Налоги и налолгообложение - Основы коммерческой деятельности - Отраслевая экономика - Оценочная деятельность - Планирование и контроль на предприятии - Политэкономия - Региональная и национальная экономика - Российская экономика - Системы технологий - Страхование - Товароведение - Торговое дело - Философия экономики - Финансовое планирование и прогнозирование - Ценообразование - Экономика зарубежных стран - Экономика и управление народным хозяйством - Экономика машиностроения - Экономика общественного сектора - Экономика отраслевых рынков - Экономика полезных ископаемых - Экономика предприятий - Экономика природных ресурсов - Экономика природопользования - Экономика сельского хозяйства - Экономика таможенного дел - Экономика транспорта - Экономика труда - Экономика туризма - Экономическая история - Экономическая публицистика - Экономическая социология - Экономическая статистика - Экономическая теория - Экономический анализ - Эффективность производства -