>>

глава первая профессия

Не странно ли, те же самые люди, которые смеются над цыганскими гадалками, принимают экономистов всерьез.

Американский фольклор

Пришел чукча к шаману: «Какая зима, однако, будет?» Шаман опасается: скажу теплая, чукча дрова не заготовит.

Отвечает: «Холодная». Ушел чукча, шаман застыдился, пошел к погодоведам: «Ре- бяты, какая зима будет?» — «Холодная». — «Как, однако, знаете?» — «А вон видишь, чукча по дрова пошел».

Вряд ли сторонний, из другого цеха, интеллигент ведает шибко научные наши занятия, и глава назначена прежде всего ему, но, претендуя на невсеобщность моих понятий, адресуюсь также и к коллегам. Как пишу по-русски, то поясню еще и различия с Западом; с недавна они начали сокращаться, но я вспоминаю и, смиряясь с неизбежными повторениями, хочу сперва расставить, так сказать, опорные вехи.22 Мы обсудим суть профессии, ее (не)успешность, различия практиков и ученых, меру значимости вторых и всякое иное. Признаюсь сразу: коллеги со мной не соглашаются.

Учебник полагалось бы начать с дефиниций, в мемуаре ограничусь предварениями. Слово «экономика» равносильно обозначает как «народное хозяйство» в смысле вся экономика, экономика всей страны, так и отрасль научной (без)деятельности. Не избыточно ясно первое значение, всего лет 10 назад, деля производство на «матери альное» и «нематериальное», советские экономисты не включали медицину—образование, «индустрию отдыха и развлечений», часть науки, пассажирский транспорт и т. п. в народное хозяйство и его продукт (мы к этому вернемся). Обиходно говоря, экономика, в смысле народное хозяйство, охватывает действия людей, направленные на производство и распределение нужного (бывает и не слишком) для жизни. Сказанное интуитивно—грубо—неточно (к примеру, как быть с домашним трудом, то есть уборкой—готовкой—пеленанием?), так ведь не зря в американских учебниках нет стандартного определения.

Даже длинно-содержательная дефиниция классического учебника Пола Самуэлсона, как он тут же признает, несовершенна (и справедлива лишь для капиталистической экономики, что он упустил). Другой но- белеат определил недавно цель экономики как максимизацию общественного (social) богатства, но я никакой цели у экономики не усматриваю. По-моему, экономика суть все, что хотя бы потенциально приносит прибыль, понимая под ней положительную разницу между результатами и затратами (к разнице мы вот-вот вернемся). Неочевидно — экономическое ли действие писание этой книги, но если я ее завершу, некое издательство напечатает, и книга найдет покупателя, то мой труд вольется в экономику (оговорил так в первом издании эвентуальную потенциальность; оно состоялось, но положительная разница между затратами и результатами не обнаружилась).

Обиходно же, второе значение эквивалентно «экономической науке», причем термин обычно применяется в сочетаниях — «Экономика промышленности», «Экономика благосостояния» (welfare economics»), «Экономика зрелищ», «Макроэкономика», «Политическая экономия», «Экономика Монголии». Дефиниция тут проще, например (цитирую неплохой американский учебник): «Экономическая наука изучает устройство и операции народного хозяйства»; надо бы лишь добавить, что экономика (народное хозяйство) изучается как в целом, так и в отдельных ее частях.23

Зайдем на тот же круг вопросов иначе: что есть экономист? в чем своеобразие его подступа—подхода к разным явлениям и общего видения мира? чем отличен наш промысел? Кардинальный факт, формирующий наш взгляд на мир: потребности—желания людей были, есть и, увы, будут (воздержусь от «всегда») больше возможностей их удовлетворения, в этом проявляется ограниченность ресурсов как человеческого труда, так и даров природы. Богатства природы (опаса юсь расшифровать термин) небеспредельны, есть натуральные пределы способности людей произвести нечто полезное стараниями—трудом, соединенными с этими богатствами, и уже только поэтому бесстыдно нелепа идея коммунистического общества.1

Второй кардинальный факт, в котором проявляется многообразие ресурсов и их сочетаний, — всегда имеется несколько, а то и много вариантов экономических решений.

Инженеры—агрономы ищут способы технических и иных усовершенствований, дабы, увеличив производство, насытить потребности, в том числе вновь возникающие. Экономисты же соизмеряют расход ресурсов с плодами производства, то есть сопоставляют затраты с результатами, и на этой основе организуют (втолковывают тем, кому решать надлежит) экономическую жизнь общества — правила производства—торговли—распределения, денежно-финансовую систему, налоги, включая таможенные нормы—тарифы, и т.п. Они же вырабатывают—подготавливают политические решения о хозяйственной деятельности государства, всеохватывающе-беспредельной в социалистической, где оно руко- 1

Отсюда самая страшная угроза человечеству — размножение! Бродский: «земля зарастает людьми».

Когда Сахаров предложил Капице подписать документ о нарушении гражданских прав, тот возразил — страшнее перенаселенность. Нас уже слишком много на Земле (и не можно знать все сказанное—напечатанное), а человеки плодятся—размножаются... И в этом, куражась над «попом Мальтусом» (прочтя его книгу, Дарвин сформулировал идею естественного отбора), Маркс был сокрушительно не прав, что стало понятно задолго до призывов Кусто и до конференции в Каире.

Никколо Макьявелли (История Флоренции): «Народы, живущие севернее Рейна и Дуная, в областях плодородных и со здоровым климатом, зачастую размножаются так быстро, что избыточному населению приходится покидать родные места и искать новые обиталища... эти племена и разрушили Римскую империю».

Адам Смит (Исследование о природе и причинах богатства народов. Книги I—III. М.: Наука, 1993, с. 188; я не раз процитирую этот перевод Е.Майбурда): половина детей умирает, и «чета беднейших рабочих должна пытаться вырастить по меньшей мере четырех, чтобы двое достигли совершеннолетия».

Споры о пределах роста человечества идут на элементарном уровне. Последователи оппонентов Мальтуса указывают веские обстоятельства — резкий рост продуктивности сельского хозяйства, падение цен на медь и другие металлы, сокращение рождаемости по мере роста образования и вовлечения женщин в производство, улучшение «качества» воздуха, да и воды, в индустриально-развитых странах.

Выкручивают и так — рост числа людей увеличивает вероятность появления новых моцартов—Эдисонов.

Все же все более популярная идея — человечеству требуется депопуляция, а ограничение одним дитятей доведет в приемлемые сроки до 500 млн душ — верю и надеюсь, восторжествует. Истинно говорю вам: иначе человеки бесповоротно загубят себя. Так написал в l-м издании, с тех пор появились новые данные, о них ниже. водит всем—вся, и сильно (по-моему, все же недостаточно) ограниченной в капиталистической экономике.

При всем том своеобразие экономического подхода как раз в только что скороговоркой упомянутом: взгляд нашего брата—сестры специфичен в сопоставлении затрат—результатов, в поиске таких вариантов, где второе больше первого, то есть там, где образуется барыш—прибыль (потому небезусловно отнесение к экономике отраслей, в которых она в принципе не возникает, поэтому же логично определить бизнес как деятельность, нацеленную на добывание прибыли). Неэкономист видит результат, скажем, металлургического производства, в количестве-качестве произведенного металла, а работы бани — в числе помывок, для экономиста же в обоих случаях «главнее» превышение выручки над затратами, величина полученной прибыли. Сопоставление, само собой, надо вести в числах, «экономист-словесник» не принадлежит к профессии. Заметьте, пока я ничего не сказал о распределении и промолчал про различия «заводской экономики» и «экономики страны».

Инженеры приговаривают: лучшее — враг хорошего, подразумевая, что, коли нечто исправно—надежно работает, рискованно улучшать, так как обычно значит усложнять (американская поговорка: не чини, пока не сломалось). Похоже скажет экономист: лучшее, коли несоразмерно дороже, — враг хорошего; эту (не)соразмерность он и устанавливает. Похожесть, конечно, не случайна: усложнение обычно означает рост затрат, стало быть, чревато уменьшением прибыли.

Просится заключить, что экономисты выискивают наилучшие варианты удовлетворения потребностей, оптимальные в смысле сопоставления затрат—результатов, то есть максимизирующие прибыль; точнее, взыскуют такую организацию экономической жизни общества, при которой ее участники устремляются к подобным вариантам и реализуют их.

Не настаиваю на дефиниции, все же она кажется мне принципиально достаточной, хотя, как и обычно, здесь нужно множество уточнений: речь не о всяких потребностях, имеется в виду прибыль не «вообще», а «прибыль на капитал», нужно доопределить понятие прибыли для народного хозяйства в целом, указать период, принять в расчет степень риска и т.д. Конечно, экономика есть то, что направлено на прибыль, коли ее не вышло и произошли сплошные убыли, все равно по ее смыслу это экономическая деятельность.24

Естественные науки (иногда выделяют и технические науки, я дальше это не оговариваю) обычно принимают во внимание лишь измеримое (в том числе и статистически), в них строится, так сказать, формульно—модельная картина мира.25 По меньшей мере по трем причинам предмет экономических (и других ненатуральных) занятий несопоставимо сложнее.

Одна поминавшаяся уже многофакторность: экономический «результат» и прямо, и косвенно зависит от тьмы-тьмущей разнообразнейших обстоятельств; даже «самых главных» чрезмерно много, чтобы без существенной, стало быть, искажающей аппроксимации уложить их в модель (в схематичный силлогизм). В Америке оскомину набил анекдот про «многоруких экономистов», рассуждающих «с одной стороны» да «с другой стороны» (on one hand и on another hand); ничего не попишешь, экономика многомерна, этих самых сторон немало, поэтому, внимание, экономисту приходится опираться не только на строгую (то бишь недиалектическую) логику, не только на прямые—косые вычисления, но и на интуицию.

Вторая причина — экономический результат (результат экономического действия) определяется человековой деятельностью, а в наших устремлениях—действиях мы не только устрашающе многообразны, но и разочаровывающе часто «нелогичны».26 Социологи—политологи—психологи—экономисты плохо ухватывают (пока?) причинно-следственные связи «поведения» людей и их групп в разных обстоятельствах.27 Так, западные экономисты принимают аксиомой нацеленность фирмы на максимум прибыли, однако исключений, не говоря уже о советской экономике, мильон.28 Так что простенькие схемы, укладываемые даже в сложные формулы, тут заведомо неподходячи, почему экономико-математические упражнения обычно малоплодотворны.

И третья, о которой совсем коротко.

Экономика, в смысле народное хозяйство, не «стоит на месте», изменяется (в частности «глобализуется»), рушатся старые и возникают новые институты, иначе говоря, меняется сам предмет экономической науки.

Напрашивается аналогия. Компьютерные шахматные программы увенчали многотрудные усилия, чуток мне знакомые. С самого их начала работа в СССР шла в двух направлениях. Одна группа, включавшая Ботвинника, разрабатывала набор «качественных правил», в том числе частные критерии, по которым ЭВМ давала бы некоторую общую оценку позиции без детального расчета всех возможных вариантов, то есть машина действовала бы «человеческим» способом. Другая, с участием Бронштейна, введя в программу много всяких частных критериев—оценок, в основном пошла по пути, как обозначают математики, «прямого перебора» вариантов. Не совсем противопоставляю два подхода, они взаимодополняют друг друга, но успешнее оказалось второе направление, оно дошло до матчей с Каспаровым. К чему я все это рассказал? Да к тому, что шахматы невообразимо проще в буквальном смысле этого слова, чем экономика, их «цель» ясна как апельсин, все же и там частные критерии—оценки не удались, прямой перебор оказался необходимым. Но ведь в каком-то смысле применение математики—ЭВМ в экономике и есть «прямой перебор» вариантов (сводится к нему) хотя бы уже потому, что не проглядывает разрешение проблемы критерия—оценок (глава седьмая). Даже при дальнейшем росте рабочих параметров компьютеров на порядки, не провижу скорых успехов на этом пути, и, так сказать, не- формально-интуиционный подход будет играть основную роль.

Для затравки я обхулил математизацию экономики достаточно, мы к этому не раз вернемся, включая специальную главу, пока повторю: схематизация для математизации неизбежно требует упрощения, решения на этой основе представляют мир «плоским»—одномерным, а практические задачи несказанно сложнее таких схем. Дальше я обильно браню коллег за ошибки—благоглупости, негожие предложения-решения, но не оправдывает ли нас сия неизреченная сложность? Нет, надо лишь трезвее относиться к нашим возможностям, осознавать—признавать сугубую ограниченность рекомендаций.

фект чрезмерной крупности хозяйственных единиц (мера непроста), часто требующая разделения функций собственника и менеджера, к тому же устойчивость—стабильность все же не есть «конечный критерий». В этом веке охват титула «инженер» стал широким и требует спецификации: механик—строитель—электронщик—гидравлик; то же и с термином «экономист». Упомяну две экономические подпрофес- сии (подвида) — финансы и экономическая статистика.29 Приставка «под» не для умаления, обе фокусируются на особо выделяемом из более общей категории «экономика». А раз названы инженеры, надо бы, помимо прочего, быть инженерами хозяйственных институтов.

Чуть о специфических для профессионального экономиста требованиях. Помимо понимания экономических категорий—институтов и владения жаргоном, обязательно знать, что как работает, видеть хозяйство в существенных подробностях—взаимосвязях, владеть базовой статистикой и генеральными пропорциями. Никуда не годится экономист, не знающий величину национального продукта, общий масштаб цен и цену нефти, курс валюты, урожай зерна, темп инфляции, кучу других показателей. Все не запомнишь, но необходимо чувствовать порядок цифр, понимать их соотношения, мочь споро прикинуть.30 Грош цена экономисту, если не знает финансы—денежное обращение, а финансисту — если он только финансы и знает. Когда в 1960-х зачиналось советское экономико-математическое направление (ЭМН) и в наш цех пошла способная молодежь из других наук, потребовалось переучивание, овладение элементарными основами; увы, многие так их и не превзошли, застряли на абстрактных моделях, не осязают статистику, не охватывают общую картину в непременных ее деталях.

Тогда упирали (я тоже) на особые методы, полезная же суть заключалась (должна была) не (с)только в них, сколько в дополнении ими институционально-категорийного знания—понимания хозяйственной конкретики и общих рассуждений, а уже на этой основе добывания числа для измерений. Повторяя другими словами дважды уже сказанное (в главе седьмой мы к этому опять вернемся), экономике быть количественной наукой, экономист должен уметь считать, однако не вместо, а кроме. Экономисту, занимающемуся общехозяйственными проблемами, надо также ведать общественную психологию, знать—чувствовать «поведение» многочисленных групп людей и бюрократического аппарата, понимать, как—почему люди принимают личные решения (например, тратить сразу или же накоплять), как реагируют на решения политиков. Экономисту-отраслевику надо разбираться в технике отрасли. Нужна и универсальность: не будешь настоящим экспертом по той же экономике транспорта, если не владеешь общеэкономическими понятиями, не знаком с другими отраслями—территориями. Настоящий экономист должен быть широк и в рамках профессии, и в обще культурном смысле, разуметь такое, что непосредственно к ней не относится. Образованность мало мешает любой деятельности, все же первоклассным химиком, не читая Шекспира, станешь, а вот умелых и обще культурно-невежественных экономистов не встречал.

Последнее — экономисту необходим здравый смысл. Случается, он подводит, считают, что наука и начинается там, где его сила недостаточна, я и тут не против, но если научное действо подсказывает нечто в него не укладывающееся, надо по крайней мере еще раз тщательно проверить посылки—силлогизм. Все в целом создает экономические компетентность—интуицию, без которых нет экономиста.

Экономика многим смотрелась простенькой. За изобретения-улучшения брались врач Кенэ, биржевой маклер Рикардо, юристы Маркс—Ленин—Никсон—Горбачев—Клинтон; полковники Насер—Каддафи—Руцкой—Путин (Тедди Рузвельт был тоже в этом звании), генералы де Голль—Пиночет, химичка Тэтчер, архитектор Шпеер, воспитанники Коммунистического университета народов Востока Хо Ши Мин и Дэн Сяопин, превосходивший науки в Сорбонне Пол Пот, недоучившиеся в семинарии Сталин и в Промакадемии (о ней мы вспомним) Хрущев, да мало ли кто...31 Антитеза — «сложно», а оно от «сложить» (то же и в английском), значит многофакторность; играют и формы связи факторов (одно из следствий многофакторности — невозможность поставить эксперимент, в котором изменение одной лишь переменной устанавливает причинно-следственную связь). А ведь приходится не только объяснять прошлое—сущее, а и предвидеть—предсказывать, причем не по прошлой траектории. И объем знаний непрестанно расширяется.32 Вряд ли непрофессионал должен располагать на успех. Хороши ли мы сами как профессионалы? Мое мнение — в книжке.

До 1970-х занятия экономикой не почитались в СССР престижными, вьюноши—отроковицы ими не грезили, в моем поколении знаю лишь В.Белкина, в детстве заинтересовавшегося устройством цен и обдуманно пошедшего в экономисты. «Чистых» экономистов, за вычетом политэкономов, немного. Экономические—статистические—финансовые институты выпускали меньше экономистов, чем экономические факультеты технических и иных (включая ВГИК) вузов — инженер- (и агроном-) экономистов. Председатель Госплана и его замы, отраслевые министры и их замы — инженеры (технари). К концу 1980-х статус профессии изменился — экономисты соревнуются в популярности с эстрадными дивами, а в 1990-х вошли в моду бухгалтеры.33

Основная масса экономистов трудалась на заводах—фабриках, а также в трестах—главках, других многочисленных—многообразных «органах хозяйственного управления». Заводской плановик добавлял к отчетным цифрам за прошлый год некоторый рост и в спорах с вышестоящей инстанцией (главк—министерство) выбивал «плановые лимиты», что и составляло суть «планирования от достигнутого уровня». Затем разверстывал плановое задание по цехам, подсчитывал (экстраполировал—угадывал) нужное число рабочих рук и объем других ресурсов, калькулировал, во что продукция обойдется (плановая себестоимость), и выводил цену, составлял финансовый план, планы по технике безопасности—рационализации и т.п.34 «Отраслевики» творили то же самое по министерству в целом (торговались с Госпланом и разверстывали плановые задания по главкам—предприятиям), а также намечали, какие новые заводы, какой мощности и где выстроить (а старые — перестроить), то есть планировали капиталовложения по отраслям (глава девятая). Народным хозяйством в целом (в 1983-м я печатно усумнился, следует ли советское звать «народным») занимались сводные отделы Госплана—Минфина—Госкомтруда, часть Госснаба и, конечно, ЦСУ.

О заводской страде — в одной из следующих глав, будет случай помянуть и отраслевиков с госплановцами, пока же две фразы о распределении произведенного. Дело важное, от него немало зависит, и им много занимались (в том числе Рикардо—Маркс); по-моему, 2 6 - - - "

к экономистам относится, причем непосредственно, лишь одна грань проблемы — именно, как тот или иной его способ обратно влияет на производство, на его стимулы—инвестиции, на увеличение результатов по сравнению с затратами. Чтобы разрешить разные проблемы распределения, надо вводить категорию справедливости, а она вне экономики. Так что не будем распределением заниматься. А сейчас об ученой братии—сестри и.

Но прежде напомню читателю о делении на рациональное и чувственное. Нет между ними пропасти; можно рационально—обдуманно воздействовать на эмоции, Эйнштейна стимулировала музыка, а меня (почему бы и не сравниться с гением?) галереи—соборы наталкивали на заметки в этой книжке. Не вторгаясь в слабо исследованную область (мыслящие образами левши и рациональные правши), понадеюсь лишь, что где-то в этом районе разгадка феномена интуиции, в том числе интуиции экономиста.

Кто же такой экономист-ученый? Не только «ученый экономист», то есть высококомпетентный (наученный), а тот, кто старается приоткрыть новое.35 Акцент на новое, а не, скажем, на применение особо научных методов, и повторю: наука есть исключительно открывание нового. Трюизм, но вузовские педагоги сему базовому требованию удовлетворяют редко. Не целюсь принизить тружеников нивы верхнего народного образования, просто экономист творческий и экономист учащий суть две большие разницы, причем, в противовес распространенному мнению, первые не всегда хорошо учат в вузе.36

Дабы слыть ученым экономистом, нужны степень—титулы, удостоверяющие признание коллег; нового Адама Смита до обретения докторского титула читать—чтить не будут. Все же степени статистически отражают доподлинную ученую иерархию, и доктор наук в среднем получше кандидата, а тот — неостепененного; говорю с присущей мне скромностью, ибо сам выше кандидатика не сподобился. Насчет членкоров (член-корров) и академиков не так ясно: из-за некрупнос- ти выборки она непредставительна (на научной фене — нерепрезентативна), вообще, в неестественных науках принадлежность к Большой Академии (то есть АН СССР, столько академий ныне развелось...) чаще всего отражала административную оргпронырливость.37 В стране на конец 1974, того самого, когда я убыл из нее, 80 тыс. научных работников по экономике (под 7 процентов общего числа), в том числе 1,4 тыс. докторов (4,4 процента) и почти 22 тыс. (7 процентов) кандидатов экономических наук.38 Много это или мало? Наверное, слишком много; в США, например, в 1987 защищено 823 диссертации по экономике, меньше 3 процентов общего их числа (лишь половина исполнена американскими гражданами).39 Да и экономистов-практи- ков, кстати сказать, в СССР было чудовищно много.

Ученый (остепененный) экономист учил (печатно и не очень) других, рассуждал о (полу)абстрактных категориях: Зачем экономика и что это такое? Что есть основной закон социализма? Соответствует ли социализму товарное производство? Что именно «составляет основу цены»? Включать ли в амортизацию моральный (этический — ерничал С.Струмилин) износ? В чем заключаются социалистические принципы размещения производительных сил? — наводил научную тень на плановый плетень, строчил свои и начальственные труды, на- исноровистые удостаивались писать на «дачах» докладные записки с текстами «на самый верх».

Стоп, а что есть наука, что полагать научным? Словари—энциклопедии (включая статью Вл.Соловьева «Наука» в т. 40 Брокгауза, впрочем, и термин «экономика» там не определен, но есть статьи «Политическая экономия» и «Экономическая политика») не больно помогают. Мы обсуждали это в Москве в 1992 и Селюнин допросил доктора экон. наук из математиков: «Научите, как писать научные работы». Малость напыжившись (интеллектуально подбоченясь), но вполне доброжелательно снисходя, тот поведал надобность оговорить предпосылки и строго обосновать вывод, упомянул правила сносок—ссылок и т.п. Не то что сказанное им неверно, но формально—частно.

Отличием ученого считают специфический подход, особый «научный» метод рассмотрения. Бессомненно, метод играет важнейшую 2

8 ?* “ _

роль, отличает ученого от неученого, и в книжке я не оставляю это без внимания. Все же специфика научного подхода предусматривает (должна) выход за рамки внешне-поверхностного, попытку рассмотреть явление систематически—всесторонне, понять причины—суть—ограничения—следствия. Нет ученого также и без здорового любопытства (да и нездорового: коли ограничиваешь узнавание лишь «нужным», ты — не настоящий), только пытливость дает непременный атрибут — эрудицию—компетентность, но я повторяюсь.40

Все ж таки названного недостаточно, вряд ли в наш век, так сказать, голый здравый смысл, прямолинейная логика, следование опробованным—апробированным коллегами методам, заботливо-тща- тельное цитирование приведут при настойчивых усилиях не только к степеням—званиям и иным наградам, но и к научному свершению, все очевидное уже добыто. На самом деле первостепенны оригинальность—нетривиальность при известной значимости. Практик исполняет—тиражирует; ученый работает с новой ситуацией и/или нечто изменяет (иногда систематическое описание—анализ тоже «изменяет» старое, стандартно сошлюсь на Линнея). Скорее отнесу к ученым Эдисона, не окончившего толком школу, чем маститого профессора, истово исполнившего все правила насчет предпосылок—ссылок—выводов, и ни черта не придумавшего, не внесшего ничего нового—собственного. Другой противный пример — Шлиман. И напомню: первостатейные научные открытия свершили (полу)дилетанты, их меньше сковывала цеховая традиция; ведь сказано (Эйнштейн?), что открытия вершатся, когда все знают, что так нельзя, а кто-то один этого не знает. Если поискать в броской фразе содержание — дилетант делает открытие, когда оно недостижимо методами, примененными экспертами. Конечно, у большинства новое не очень получается (ловчее о себе — редко посверкивали мои публикации содержательной новизной), что ж, тут ничего не попишешь.41

Можно и так: ученого должна отличать нерутинность (новизна-необычность) предмета и/или подхода—рассмотрения—методов. При всем при том главное все же результат, его истинность (лишь в этике намерения важнее результатов, а в известном акте вне зависимости от результата оч-чень приятен сам процесс, то есть этот процесс и есть результат). Помните «Движение все, а цель ничто»? Так вот к науке (и не только) это никак не подходит, тут нужно достичь цель, то бишь истину, даже если и не совсем «научными» методами, без особой научной филиграни, пусть двигаясь «не так».42 Подробнее о калибровке ученых экономистов — через пару страниц, а пока наи- важное: натуральным образом ученые преувеличивают значение методов, иные не относят к науке «неправильно» добытое; издевательская шутка «он прав по неправильным причинам» стала приниматься всерьез. При всем том наукой, повторю, надо заниматься не для процесса (хотя Макс Вебер, говоря о научном производстве как профессии, называл страсть предварительным условием для главного — вдохновения). Метод важен всюду, в живописи, например, один работает толстым мазком, а другой — точками (пуантилизм), что и создает результат—впечатление. В экономике же метод важен только и исключительно постольку, поскольку он ведет к искомому результату, и примелькавшееся заявление «вывод получен на компьютере» меня скорее настораживает, чем убеждает. Чуть выше я упомянул, что применение научного метода отличает ученого от неученого; уточню теперь — метод действительно научен, только когда ведет к Результату.

Нелепо бы думать, что тысячи советских докторов—кандидатов эконом, наук занимались теорией—наукой. От основной части преподавателей вузов не было и малого научного прока (сомневающимся стоит посмотреть б.журнал Экономические науки, да и другие научно-экономические журналы, а исключения всегда есть), сотрудники научных институтов тоже преимущественно производили в литературе информационный шум: никакого отношения ни к теории, ни к иным научным свершениям, продвигающим практику, их языкоблудие не имело.

Помянул я исключения, в экономике вообще (почти?) нет железобетонных, верных всегда правил. Поэтому надо всячески избегать «ничто—никто—никогда—нигде—все—всегда—везде». Содрогаясь, подставлюсь под критиков: экономические правила—законы верны лишь в основном—преимущественно—статистически и (содрогаясь еще сильнее, мы ведь о науке рассуждаем) бывают противоречивы. Как сама жизнь.43

В советской традиции в теоретиках ходили политэкономы, в США они не то что вымерли, как мамонты, а, скорее, вымирают, как паровозы в России, и замещены любителями моделей—формул; теория ныне — многоэтажные значки—иероглифы, а что формулами не выражается (плохо выражается), то игнорируют. Жаль, невеликий я любитель экономического краснобайства, но тут в борьбе с ним перегнули.1 В частности—особенности, недоперепонимают фундаментальное — проблему собственности уравнениями—моделями не разрешишь. Прозвучит резко, но пропишу сугубо ответственно: невелика цена нашей науке, и советской, и западной, коли она фактически ушла от наикардинального. От формы собственности все зависит, однако для современного экономиста понятие не инструментально, выводы заключают, абстрагируясь от нее.2

Настаивая на математизации науки, в том числе экономики, подчеркивают надобность пользования числом—измерением (очень верно само по себе), то есть опять-таки сосредоточиваются на методе-способе (раз)решения задачи. Повторю — метод не должен существовать сам для себя, он назначен вести к результату, а математика бессильна в выведении категорий, формулировке закономерностей и установлении причинно-следственной связи. Более того, нередко нечто дьявольски трудно, если вообще возможно, выразить количественно, скажем, в международных сравнениях, о которых нам придется говорить, не все выражается в деньгах.

Несостоявшиеся математики пишут экономические статьи—книги с леммами—крючками—иероглифами и прочим антуражем, имеющим слабое отношение к практической экономике, и в конце 1960-х вспоминали к случаю методологическое «Простите, пожалуйста, где тут сдают говно на анализ кала?» Размышляя насчет математиков в экономике, склоняюсь к мысли, что их неудачи являются, прошу прощения за стилистический штамп, продолжением достоинств. Сила математика (когда есть) в упорядочении—формализации, то есть схематизации,

и с тех пор арсенал экономических понятий—инструментов расширился—помогут- нел, все же определение в чем-то верно. В конце 1960-х на докторском банкете А.Лу- рье со мной заспорил сам Колмогоров (тогда он чуточку поиграл с идеей заняться экономикой и официально ему оппонировал), к согласию не пришли. 1

У знакомца, когда он что-то не знает и признаться не хочет, случается словесная поллюция, сильно похожая на недавние советские теоретические сочинения. 2

Ученый экономист, резко возражая, приводил в пример нобелевского лауреата Рональда Коуза, упоминал известные пассажи и целые статьи о public good (общественном благе); в 1993 другой нобелеат, Джеймс Бьюкенен, издал Property as a Guarantor of Liberty; но я ведь не оскоромился с «никто—никогда—нигде», речь, повторю, о неинструментальности. а экономика, как и медицина, не поддается (пока?) даже очень сложным формулам, далеко не все в них впихивается, описание неизбежно одномерно (в лучшем случае двумерно), не нюансировано.44

Как известно, неудачи (неполные удачи) компьютеризации умственной деятельности человека (например, «машинный перевод» или же диагностирование в медицине) указывают на наличие в этих занятиях каких-то элементов, не поддающихся (пока?) формализации. Уже отметил несравненную простоту шахмат по сравнению с экономикой (как бы велико ни было число вариантов в шахматах, оно конечно), в машинных шахматах пошли на «прямой перебор», потому что не справились с проблемой частных оценок—критериев. Добавлю здесь, что в шахматах, по меньшей мере, бесспорно ясен критерий.45 Уже довольно давно ввели понятие диалога машины—человека, где человек вырабатывает решение, используя среди другого различные машинные подсчеты—подсказки. Стоит отметить и в этой связи основной недостаток кибенематических упражнений — неизбежную их «односторонность»: они работают с малым числом параметров. Как, каким именно образом мыслительный наш аппарат учитывает «многосторонность»? — из, может, неразрешимых тайн мироздания. По- моему, многие эконом-математики, особенно настаивающие на своих рекомендациях, честно не понимают этого.

Уместно отвлечься на только что упомянутые параметры. Оказывается, и самые важные из них устанавливаются не из теории, а произвольно, в лучшем случае эмпирически. Три примера.

Первый. После 1991 в России много писали—говорили об инфляции, предупреждали об опасности скатывания в гиперинфляцию, начинающуюся после 50-процентного месячного порога (примерно тогда же и с не меньшим пылом доказывали, что, как только инфляция снизится до стольких-то процентов, начнутся инвестиции). Никто при этом и не пискнул, о каком конкретном индексе цен идет речь — потребительских цен или же цен производственных, принимается ли в расчет соотношение рубля с долларом (то есть имеется ли в виду «товарная» или же «валютная» инфляция). Хуже, полюбопыт-

ствовав о происхождении этого магического числа — 50 процентов, выяснил, что оно никак не обосновано, и появилось из иллюстративного примера в давней статье.

Следующий пример. В главе тринадцатой я расскажу о баталии с советологами по поводу так называемой предельной склонности к накоплению—потреблению (marginal propensity to consume/save) в СССР. Сама по себе концепция вполне логична, описана в стандартных учебниках, солидная научная база, груды графиков—формул—жаргона. Я доказывал, что к советской экономике она неприменима, но дело сейчас не в этом, а в том, что соответствующие параметры по отношению к капиталистической экономике — какую норму сбережений считать «нормальной», где начинается «зона беспокойства» и т.п. — не имеют теоретического обоснования, попытки же сделать из этой склонности выводы, имеющие практический смысл, основываются только лишь на статистических измерениях прошлого. Иначе говоря, теория не доведена до уровня, когда прямо из нее следует нормативный результат, он обосновывается лишь эмпирически.

Третий. Довольно долго западные макроэкономисты считали, что если безработица опускается ниже 6 процентов, то возникает опасность «перегрева» экономики и соответствующего скачка инфляции. Параметр, обоснованный, как и в предыдущем случае, эмпирически, служил основой для всяких предсказаний—решений, в том числе важнейших решений Федеральной резервной системы США. Однако уже к весне 1997 стало ясно, что американскую экономику не надо «охлаждать», даже когда безработица опустилась существенно ниже этих 6 процентов. Сразу же появившиеся «объяснения» сводились в основном к изменению структуры экономики. Я тут их не критикую, как не критикую и решение задержать повышение процентной ставки, но перед нами очередной пример «нетеоретического характера» параметров—нормативов.

Примеры можно продолжить, вместо этого подчеркну: на самом деле они относятся не к вполне нетипичной российской экономике, а к западной, и трудно найти лучшее доказательство нашей беспомощности. Уже упоминал сравнения экономики с физикой, так ведь физики основывают свои параметры—нормативы на теории. Впрочем, самые разные коэффициенты—пропорции—нормативы, и не в одной только экономике, базируются на статистических измерениях (так, статистика образует одну из краеугольных основ современной медицины).1

' Но известный статистик Корредо Джини: «Многие физические законы были в первое время установлены эмпирически и только в последующем объяснены теоретически» {Логика в статистике. М.: 1973, с. 80). Ну а все-таки что в экономике есть теория, теоретическое?1 Избегая подробного разговора, но, придравшись к случаю, попробую определить «хорошую теорию». Это не нечто, спекулятивно выведенное из умственно установленных постулатов—закономерностей («выуженное из чернильницы» — выражались до авторучек—компьютеров), а то, что «работает», находит подтверждение в практике. Чигорин говаривал, что шахматная теория — это практика других маэстро (по-современному — гроссмейстеров). Другими словами, в шахматах это такие обобщающие правила—методы—способы, с которыми гроссмейстеры побеждают, а абстрактно-умственные их обоснования не всегда причем. В общем, хорошая теория — это то, что помогает получить в конечном счете практически полезный результат. Возразят насчет абстрактно-спекулятивных построений, опять напомню про повсеместность исключений и увенчаю вызубренным: «практика есть критерий истины».

В размышлении о прикладной пользе от нашей науки удумал я сравнение с коллизией литератор—литература—литературоведение. Хотя в Москве был (кажись, еще есть) Литературный институт, через который и доподлинные сочинители прошли, вряд ли юнец, обдумавший жизнь и нацелившийся стать инженером—техником людских душ, действительно там этому научится.46 Не воображу обращение поэта—писателя к литературоведу за советом — на чем и как выстроить роман, где выцеживать эпитеты, как ценить—отбирать рифмы? Бес- сомненно, за следующее заявление литературные критики, а особо критикессы объединятся в чувствах ко мне с заклятыми моими друзьями—советологами, все же если и есть у них полезная роль, то она ог- 1

Л.Гумилев (Автонекролог): «хаотическая информация» вводится в черный ящик, а «из него выходит стройная версия, называемая в зависимости от ее убедительности гипотезой, концепцией или теорией». Выше теории «лежит только истина, то есть суждение, заведомо неопровержимое и не нуждающееся в дополнениях. К счастью, истины встречаются только в спекулятивной (умопостигаемой) науке — математике, которая оперирует не явлениями природы, а числами — созданиями нашего мозга. В природоведении же, как и в истории, мы находим только феномены, явления отнюдь не рациональные...». 2

От иного худлита отвращает нарочитость; сказать иначе, мастерство писателя, когда выпирает, видится противонатуральным. Евг.Шварц (Живу беспокойно): «Я допускал, что роман есть совокупность стилистических приемов, но не мог поверить, что можно сесть за стол и выбирать, каким приемом работать мне сегодня. Я не мог поверить, что форма не органична, не связана со мной и тем, что пережито». Давид Самойлов (Памятные записки): «Нужны ли были учителя... Кульчицкому с его самостоятельной походкой в поэзии? Может, и нужны были. Но не ученичество, а широкий и вольный разговор о поэзии с людьми, хорошо ее знающими и в ней опытными». раничивается рецензиями для публики (полезность «закрытых» рецензий неясна).47 Набоковский Комментарий к Онегину меня поражает—восхищает, но, конечно, сам роман писан «не по науке».48

Однако и западными фирмами—компаниями заправляют не экономисты (редко — выпускники бизнес-школ), а потуги научно направлять государственную экономическую политику успешны еще реже. Весной—летом 1992 в популярной для образованной Америки ТВ-программе вечер за вечером мелькали туземные нобелеаты по экономике Бьюкенен—Самуэлсон—Соллоу—Фридмен: друг с дружкой не соглашались, а мирянину их (рас)суждения знакомы—понятны; спрашивается, что толку в специальных знаниях прославленных экспертов?

Увы, все еще мало знаем мы практически значимого и недоступного обыкновенному смертному, не вкусившему азов нашей науки. Сказал о понятности публике телерассуждений, поверьте старику — как литературовед или понятен, или же шарлатан, так и экономист, если хоть в общих чертах не доносит логично мирянину, у самого каша в голове. Но как литературовед обязан знать—помнить истори- ко—литературно—культурные факты, быть шибко эрудированным, так и экономист должен держать в памяти множество сведений, со- ставляющих базу интуиции. Есть, есть в экономике масса не немедленно всем очевидного, наш жаргон трудноват для публики, надо много чего знать, чтобы пришагать к серьезному заключению; все же нет такого результата, уже сделанного конечного вывода, который нельзя вразумить в пределах здравого смысла. Обратный же силлогизм — результат—вывод можно получить на основе «голого» здравого смысла — малооснователен; коли так, не нужна была бы и наука. Собственно, к этому и иду — в самом лучшем случае экономист не может—должен основать вывод, а пуще того — рекомендацию только на теоретических рассуждениях с модельными подсчетами.

Другая сторона понятности — не приемлю посыл о невразумительности как следствии сложности описываемого, необходимости «первоначальных» знаний и т.п.49 К феномену придется возвращаться не раз, пока отмечу надобность одолеть личный психологический барьер: непонятно, помимо прочего, в момент, пока все еще не отброшены—преодолены и преобладают старые представления. Увы, надобность многое оговаривать, на которую я чуть выше упирал (не учинить ли метаязык для оговорок?), не проясняет и не делает наши тексты удобочитаемыми.

Не попадались специалисты других профессий, с кем интересно потолковать за экономику, они редко выходят за пошловатые очевидности (другое дело, что приятен шанс снисходительно разъяснить уважаемому столпу другой отрасли нечто, плохо ему ведомое.50 Еще другое дело, что далеко не с каждым экономистом занимательно беседовать); предпочитаю расспрашивать экспертов об их профессиях.51

Уместно обозначить различие ученого экономиста и журналиста, пишущего об экономике, занятого экономической словесностью. Сравниваю, конечно, не репортера, а публициста, причем хорошего, с экономистом настоящим.52 Иногда считают, что публицист — это который здорово пишет; опасный критерий, по такой логике блестящего Селюнина заносили в публицисты, а он (без формального экономического образования) чаще титулованных экономистов глаголил дело. Московский профессор, гордясь собой, объявил его публицистом; я поинтересовался — читывал ли он Адама Смита или Хайека, оба хорошо писали, стало быть, «публицисты» явные. (По наоборот- ной логике, раз Л.Канторович писал скверно, уже только поэтому его надо зачислить в великие экономисты). Журналист информирует—призывает—убеждает, экономист доказывает. Журналисту первостепенна занятность, привлекающая—удерживающая внимание читателя, а также понятность, ведущие к постижению, экономисту же важнее истинность—основательность—доказуемость суждения. Журналист стремится донести информацию—мысль, ее суть, экономисту же надо еще и тщательно вычленить условия, сделать другие оговорки, устранить возможность неточного—неверного толкования. Журналисту составит честь первому внятно описать—растолковать идею некоей экономической шишки на ровном месте, ученому экономисту первостатеен личный приоритет. Можно также сказать, что журналисту важнее эрудиция, чем изобретательность.

С чуть другого угла зрения, «обычному» читателю без разницы, что Тарле «придумал» сам в Наполеон— Талейран—Жерминаль и Прериаль, других книгах, но его репутация историка определялась собственными изысканиями. Увы, из-за особенностей нашей профессии часто трудно выяснить—доказать приоритет: кто первый выдумал—обосновал. Никоим образом не желаю обидеть друзей-журнали- стов, производящих, как они кокетничают, заметки, все ж таки они обычно крутятся в известном—штампах.53 Да и сенсации не бывают о совсем новом, разве что о не слишком ожиданном. Журналист вложит в статью все знаемое о предмете, а текст (хорошего!) экономиста незримо опирается и на прямо им не сказанное. Понятно, референтные группы экономистов и журналистов не полностью совпадают.

Сказав так похвально о публицистах, замечу, что в химии—математике—биологии их нет (есть популяризаторы). Первоклассный публицист, хорошо, а то и блестяще пишущий об экономике, интереснее—содержательнее кордебалета моих коллег, уступая компетентностью лишь горстке крупнейших специалистов. Профессионализм же (не только экономиста) проявляется в видении неочевидных трудностей, подводных камней, противоречий, в интуитивной опаске «простых» решений.

Вконец запутывая читателя, признаю не предельную очевидность разницы между худлитом и научной (претендующей) литературой. Не всякая ученая статья—книга обязательно доказывает, иная просто информирует—описывает, некоторые произведения смахивают на fiction. Разумеется, худлит закручивает сюжет, создает образы, жмет на эмоции, все это, ей-ей, не помешало бы научной литературе, но не вместо, а кроме. Разница, увы, в стиле, от литературного малоумения наши статьи пестрят всякими «из этого вытекает»—«потому что»—«стало быть»—«таким образом»—«отсюда».

Непременное, все же забываемое, свойство научности — доказанность утверждений и возможность их проверки (вообще отличие «точных» наук не в применении математики, а в доказанности утверждений: коллеги все время сомневаются, «не верят»), иначе это просто не наука.54 Цель, конечно, не в доказательствах (на них целятся математики и проповедники), а, скажу опять, в поиске истины; однако за таковую принимается (надо принимать) лишь доказываемое (экспериментально—модельно—логически).55

Абзац был написан, потом мы обсуждали проблему с В.Буковским, и дополню. Собственно, тут водораздел западного подразделения humanities (нечто вроде «человековедения») и science/ по-русски оно совпадает с делением на естественные (их иногда называют также специальными) и общественные (то есть неестественные) науки (наименование этих наук — «точные» и «неточные» — вышло из моды).

Выделение человековедения означает, что на Западе его за науку не признают (в «вузах» называется lib?ral arts). Не залезая в этот предмет слишком глубоко, подчеркну, что science (естественные науки) отделяются количественным подходом. На Западе ?conomies находится промежду science и humanities. Математику внедряют в экономику, помимо прочего, из желания продвинуть ее в истинную science, сделать утверждения строго выводимыми из ограниченного ряда изначальных посылок. Явным образом математики могут доказывать нечто экономическое лишь в абстрактных построениях, далеких от практических рекомендаций, и Бук вспомнил, как школьный его учитель говаривал: «Сдвиг есть, но пока двойка».

В 1992 московский историк-архивист объяснял в Библиотеке Конгресса, что пронизанность марксизмом принципиально отличала советские общественные науки от естественных. Верно, причем возможность обойтись без доказательств, заменив их нестрогими рассуждениями, способствовала проникновению марксизма и в humanities Запада. Тутошние неестественные (гуманитарные—гуманисты?) ученые, упирая на зыбкость утверждений, требуют «сбалансированных позиций», что противостоит противной крайности, круто сформулированной, жаль недавно, практиком—теоретиком А.Н.Яковлевым: «Трагедия марксистского учения состоит и в том, что оно чуждо любому диалогу. Марксизм вел только монолог и никогда не слушал. Он всегда прав, всегда безупречен, всегда претендовал на то, что все знает и все умеет, утверждая тем самым свою тоталитарную сущность».56 Уже только поэтому, то есть по причине разыскания окончательной—бесповоротной истины внутри марксизма, непротивостоя- ния ему самому, советские неестественные науки (недостаточно осведомлен насчет истории) были законченно ненаучны.57

Вне зависимости от вчерашнего главидеолога тут суть. В социальных науках, да и в жизни разумные люди с сомнением воспринимают (самоуверенных, судящих безоговорочно. Два момента крайне важны: тщательно оговаривай все допущения—условия, при которых вывод верен, и будь особо осторожным—осмотрительным с приложением твоих суждений, помни об ограниченной области, в которой они могут быть верны. Истинность—доказательность должны идти рука об руку: если ищешь не сбалансированную позицию (в которой зыбкие pro «балансируют» могучие contra), а правильность, то будешь выяснять слабость в собственном силлогизме, вышелушивать противоречия, отыскивать—оттачивать неэмоциональные аргументы.58 Как говорится, неправильная идея не жена, можно и отбросить. Все же крайность крайностью, но плохо представ ляю себе ученого, не отстаивающего свои результаты — верит ли в них он сам? Если ты ограничился лишь ссылкой на возражения, не «разбил» их, то в чем же достижение, не прикрываешь ли ошибку? Тут я настаиваю: коли некто не единожды прошибся в выводах, причем серьезно, вину не признает и выдвигает новые утверждения, его не приходится вне зависимости от чина звать ученым. Такое вряд ли случится в естественных науках, а у нас — рядом и сплошь.1

Заканчивая разговор о естественных—неестественных науках, подчеркну, что, как и вообще культура, humanities в основном накапливают знание, a sciences, в несравненно большей степени построенные на причинно-следственной логике, вскрывают не сразу очевидное. Сказать кратко, неестественные науки — это память, а естественные — логика. Как всегда, это верно лишь в основном — и неестественные науки употребляют логику (настоящую, а не диалектическую), и естественные отнюдь не чуждаются накопления знания.

Как и почему наука стала такой престижной в СССР (кстати, одна из причин просоветскости американских левых)? В причинах — прекрасная с 1946 зарплата, возможность отличиться, особая зависимость твоей оценки от объективных факторов—качеств и, конечно, до известной лишь степени, самостоятельность—неподнадзорность в своем деле.2

Нашумевшая на переломе 1950-х дискуссия физики—лирики (Б.Слуцкий написал: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне», а шумели Эренбург и физик И.Полетаев) во многом к этому и относилась. В натуральных науках стремление к истине—правде натурально. Увы, в неестественных из-за предельной сложности пред-

мени научным администратором и пережил казус спокойно, другой годами не мог нормально работать.

Экономист, всю жизнь профессионально изучающий в Москве западные экономические теории, осудил коллегу: «Он из породы тех, кто всегда ищет, где прав, а искать надо, где ты не прав». Сказано с перегибом, но направление верное, недаром говорят: если не сомневаешься, значит, чего-то не учитываешь. 1

Туземец, справный экономист, прочитал мой доклад Пентагону: «По-моему, ты не прав, я с тобой не согласен». По-моему, так не бывает в естественных науках — там не «по-моему», а доказательства. А в неестественных и проверка опытом не срабатывает — если действительность против твоего предсказания, найдутся объясняющие—оправдывающие обстоятельства. 2

До после конца войны в науку шли по влечению. В 1946 по докладу специальной комиссии Молотова зарплату научных работников увеличили в разы, дали всякие привилегии. Заботились, конечно, об оружейниках—ракетчиках—физиках, а перепало всем. Заработок, да и престиж сильно поднялись — хлынули совсем другие. Почему- то слабые не идут в боксеры, а глупые валом валили в наши годы в науку. Эффект стал особенно заметен, когда вымерли пришедшие еще в «бескорыстный» период.

мета, включая относительность критериев, и правда не очень ясна (часто — неединственна!), и ускачешь на ней не слишком далеко (не все доказывается); по меньшей мере, повторю опять, надо оговаривать многое, ограничивающее верность утверждения; да и вообще, за исключением пошлых истин, ни одно утверждение, включая и это, относящееся к неестественным наукам, никогда не справедливо (в обоих смыслах) на все 100 процентов. «Неправдивость», частая ложность выводов, надо надеяться, временна, не вдруг и не быстро политологи—экономисты—психологи, даже историки учатся включать в количественный анализ разные факторы, учитывать иную, приближенную к реалиям сложность. Вряд ли истина в вине (а жаль, но изыскания продолжаю), вполне возможно, она в науке, однако не менее возможно, что «лирики» придут к победе над одномерной правдой «физиков», наставят государства дать людям жить—поживать получше.59

Не переоценить роль идеологии в научно-экономической деятельности; непосредственно относясь к жизни граждан, экономика везде, при всякой власти, в том числе и в свободной Америке, партийна. Хотя Ленин пыжился на физику, а Сталин — на языкознание, это исключения. Тонкошеие вожди не учили Ландау физике; что бы ни наигрывал Жданов на фортепьянах, как бы ни истязали Шостаковича, впрямую им командовали мало, творил—подписывал он сам. Даже пособив навести порядок в биологии, на научные свершения Трофим Денисыча Сталин не посягнул. Экономическую же теорию контролировали жестко, верхнее начальство (идеологи из обслуги) очерчивало рамки, за которые не высунешься.60 Теорию полностью отдали на откуп генсекам, лишь им по чину провозглашать новое, профессионалам надлежит сочинять для них тексты, а затем разжевывать их в печати комментариями. Уже с Хрущева сажали не за крамольный изгиб мысли, а за какие-то действия, но рукопись с обсуждением, скажем, благотворности частной собственности никуда бы не пошла, и карьере пришел бы конец.61

По близости начальства к теории едва ли не важнее всех выглядели политэкономы, шустрившие «категориями», в первую голову доказательствами неслыханных преимуществ социализма—коммунизма над предшествовавшими формациями. Поразительно похоже на богословие, тысячелетиями доказывающее существование царя небесного (осознание сего факта пуще укрепило меня в атеизме).

На очевидный вопрос: зачем начальство так уперлось в идеологию? — у меня нет ясного ответа, тем более что не разгляжу злого гения, придумавшего—продумавшего пропагандную систему поголовного по- литвоспитания.62 Казалось бы, сила есть — ума не надо; нет, железом-кровью утверждали не только подчинение, но и веру. Уинстона Смита из /9Что бы теперь ни доказывали, публика, диссидентствуя в частном, веровала в социализм, в крайнем случае — с человекопохожим лицом (ну конечно, не все: Амальрик—Солженицын—Буковский—Горбаневская—С. Ковалев не примирялись). Печальный интеллектуальный итог соввласти — интеллигенция искала другой вариант социализма, всерьез относилась к марксизму—ленинизму (марксизму—энгельсизму—ленинизму — сказала в 1989 конференции в Венгрии партдурочка из ГДР).65 Многие же гнали «всю эту муть» по дальше от себя, были и циники, включая экзотический гибрид циника—фрондера.

Чуть меньше политэкономии идеологизировались ученые занятия статистикой—экономгеографией—бухучетом, организацией производства и техникой планирования. Еще меньше — занятия так называемыми конкретными экономическими проблемами, включая экономику предприятий, но и в этих материях не обходились без столкновения разных интересов, в том числе интересов крупных шишек, оперировавших идеологией как секирой. Конкретные занятия и вершила основная масса тех самых 80 тыс. ученых экономистов со степенями и без, разводя вокруг науку.

Неприлично бы не отметить, что не шли экономисты в первых рядах оппонентов режима. Правда, в начале 1920-х Бруцкуса выслали, в конце 1920-х и в 1930-х смертельно пострадали видные экономисты Кондратьев—Громан—Преображенский—Юровский, вскоре и Осинский, за ним Кубанин (расстрелян в 1940 за крамолу — производительность труда на Западе выше), но не как противники социализма, а после не знаю ни одного случая (кроме Ярошенко, написавшего в 1952 Сталину; конечно, посадили, он выжил) преследования экономиста за профессиональное несогласие (мотивы расправы с Н.Вознесенским не относятся к экономике; Виктора Красина, подельника Якира, посадили как политического диссидента). Не скажешь, что экономистов преследовали больше, чем инженеров—врачей, гордиться тут нашей профессии нечем; впрочем, поднимающие хвост на власть—деньги имущих нигде не преуспевают житейски.

Какой экономист-ученый крупный? Перепрыгивая теперь от идеологии к обсуждению научного калибра, сразу же спотыкаюсь — просто и не скажешь. Вернее, ясно — такой, который выдвинул новые идеи, оказавшие заметное влияние, однако нетривиальность идеи, да и степень влияния подлежат доопределению.1

Универсальный критерий реальной значимости экономиста- ученого (экономиста творческого) отсутствовал (боюсь, прошлое

[Ленина] жизнь не была бы насильственно [?] прервана... 17 лет, прошедшие после его смерти, не дали развиться многому, что он мог бы дать»; а также о «цвете партии» и неизбежности «коренных изменений» в ближайшем будущем. 1

«Специальная теория относительности не является трудом одного человека: она возникла в результате совместных усилий группы великих исследователей — Лоренца, Пуанкаре, Эйнштейна, Минковского. Тот факт, что обычно упоминается только имя Эйнштейна, имеет известное оправдание, ибо специальная теория относительности была ведь только первым шагом к общей... общая теория относительности — это заслуга исключительно Эйнштейна» (Макс Борн. Размышления и воспоминания физика. М.: Наука, 1977, с. 88). время тут зря). Мы с удовольствием замечали (чаще — про себя) не- крупность коллег, зиждя на том личное самоутверждение. В узком кругу, формирующем неформальное «общественное мнение», дидактический талант и оргумелость ценились невысоко, а так манит слава крупного ученого, при которой и в скромность можно поиграть. Коллегам в конце концов становится интуитивно ясно, что Г. сильнее Ж., но не докажешь, тем более что ведущий ингредиент величины экономиста — компетентность — требует длительных усилий (почему, кстати, экономика не наука молодых, как математика-физика; редко экономист поднимается рано, делает заметный профессиональный вклад в младые лета). Ранжирующая интуиция коллег не всегда срабатывает — в информации (которая мать интуиции) о персоналиях сидят титулы—степени, уже сложившееся общественное мнение, не необходимо резонное; не в восторге я от нобелевских комитетов,66 однако лучшего инструмента расстановки верхушки ученой элиты по рангам нет, и премии дадены экономистам солидного возраста.

Упомянул я также степень влияния: если вытворил нечто совершенно замечательное, что никто, кроме жены, не узнал, если мир откроет—признает (ударения по обе стороны дефиса) твое творение уже после тебя, то есть коли не сыграл реальную роль при жизни, значит, не больно крупный.67 Не от тебя зависело... что ж, не повезло.

Действительно, крупный экономист (вообще ученый) еще и потому масштабен, что, умея вылущить главное—суть, не уходит в мелкие проблемы, видит лес за деревьями, не пренебрегая кустарником, не застревает в них—нем (полководец, упертый в обоз—снабже- время тут зря). Мы с удовольствием замечали (чаще — про себя) не- крупность коллег, зиждя на том личное самоутверждение. В узком кругу, формирующем неформальное «общественное мнение», дидактический талант и оргумелость ценились невысоко, а так манит слава крупного ученого, при которой и в скромность можно поиграть. Коллегам в конце концов становится интуитивно ясно, что Г. сильнее Ж., но не докажешь, тем более что ведущий ингредиент величины экономиста — компетентность — требует длительных усилий (почему, кстати, экономика не наука молодых, как математика-физика; редко экономист поднимается рано, делает заметный профессиональный вклад в младые лета). Ранжирующая интуиция коллег не всегда срабатывает — в информации (которая мать интуиции) о персоналиях сидят титулы—степени, уже сложившееся общественное мнение, не необходимо резонное; не в восторге я от нобелевских комитетов,68 однако лучшего инструмента расстановки верхушки ученой элиты по рангам нет, и премии дадены экономистам солидного возраста.

Упомянул я также степень влияния: если вытворил нечто совершенно замечательное, что никто, кроме жены, не узнал, если мир откроет—признает (ударения по обе стороны дефиса) твое творение уже после тебя, то есть коли не сыграл реальную роль при жизни, значит, не больно крупный.69 Не от тебя зависело... что ж, не повезло.

Действительно, крупный экономист (вообще ученый) еще и потому масштабен, что, умея вылущить главное—суть, не уходит в мелкие проблемы, видит лес за деревьями, не пренебрегая кустарником, не застревает в них—нем (полководец, упертый в обоз—снабже ние—дороги—связь, не выиграет битву). И умеет доступно, без зауми объяснить. Себе и другим. В 1960 в Москву приезжал В.Леонтьев, в его лекции более всего нас впечатлила (помимо наручных часов со звуковым сигналом) предельная прозрачность описания идеи межотраслевого баланса. Увы, очень сложно говорить—писать просто, чтоб даже доценты поняли; а сам, не понимая объяснение, подозреваю, что не от собственных невежества—тупости.

Непросто насчет творческого потенциала и действительного вклада. Как считает В.Гинзбург, потенциал Ландау был выше его состоявшихся свершений: к середине 1930-х, когда он вошел в физику, главные тогдашние задачи были, по его же мнению, разрешены, ему (д)осталось относительно помельче, гений был недостаточно востребован. До конца 1980-х ученый потенциал советских экономистов не раскрывался по отношению к частнокапиталистической, то есть нормальной, экономике (занятия ею были беспредметны), однако и в социалистических категориях—методах успехи не дюже заметны. По общей тамошней особенности, борзо начинавшие молодые люди уходили обычно в ученое администрирование, талант растрачивался.70

Поскольку я сам дюжину лет занимался экономико-математическими упражнениями и даже придумал некий расчетный прием (глава шестая), имею моральное право заключить, что потенциал, коли есть, легче в них реализуется, да и приоритет установить сподручнее. Так что «интуитивным экономистом», не злоупотребляющим формулами, быть и труднее, и не так прибыльно.71

Вообще говоря, крупному экономисту обязательны книжки — условие необходимое, да недостаточное: П.Бунич натворил кучу книг, так что с того.72 На Западе утверждают, что для настоящего ученого главное — статьи, содержащие научный результат (и прошедшие «закрытое» рецензирование коллег), а не книги; похожим образом титульное редактирование ценят выше собственных книг. Ка- кой-то резон тут есть для естественных наук, где публикация означает, что имелось нечто новое поведать миру, а книгу не напишешь без удуманного другими, особенно в неестественных науках, где не- оригинальность скорее правило и надо демонстрировать компетентность.73 Все же сей аргумент есть собачий бред и/или уловка шарлатанов, которых на книжку не хватает (присказка в 1960-х московского ученого бомонда — «книжку каждый напишет, ты над докторской попотей»). Книга важна и потому, что лишь на широком пространстве автор рассмотрит проблему фундированно, с необходимой детальностью, с разных сторон, и рассмотрением покажет себя. К тому же для обоснования экономической идеи, тянущей на реальный вклад, нужен статистический и иной антураж, а его в статью не втиснешь. Как художники создавали эскизы—наброски—варианты, так и экономист должен идти через статейки к Книге.74 Помимо иного, книга значительного автора весома и тем, как он подает уже известное. Словом, даже много книг сами по себе не делают величину, но экономист без книг — не крупный (и это мое мнение — не всеобщее; уже упомянутый нобелевский лауреат Коуз книг не писал, нет их и у некоторых других светил). Все критерии условны, все же академик без книг — нонсенс.

Последнее: настоящему ученому экономисту надо быть не дирижером, а первой скрипкой, самому водить смычком. Не то что я против дирижеров—организаторов в науке, просто такая деятельность редко сопровождается личным вкладом.

Для калибровки ученого критерий частоты ссылаемости (есть и цитат-индекс) работает надежнее, чем количество собственных публикаций, но и тут куча противоречащих примеров.75 Осложняет отмеченное — для подлинно значимого, в смысле реального вклада—продвижения, надо пойти против течения, установившихся взглядов. Талантливых считают трудными, с плохим характером.76 Почему? Да потому что талант суть прежде всего несогласие, оно может выражаться в разных формах, не всегда приятных для окружающих, но без оригинальности, стало быть, неизбежного противостояния, ученый ординарен, то есть не ученый. По классическому определению монтера Мечникова, согласие есть продукт при полном непротивлении сторон; согласие—непротивление в науке истину не зиждят, а несогласие есть двигатель прогресса. Не соглашаться при этом надо не с индивидуумами, а с большинством, в науке по отношению к новому оно обычно не право, да и вообще наука консервативна. Сказал банальность, дабы подчеркнуть: коли противостоишь, на тебя и не ссылаются.

Вернее всего заслужить уважение коллег истовым трудом, прилюдным скапыванием пота со лба.77 Трудовой твой успех коллега простит, нежно—бережно укорив себя за недостаточное усилие, нехотя извинит и везение, однако за умственное превосходство возненавидит; совсем худо—непереносимо, когда начинали вместе, а он обскакал, причем без утешающих объяснений. Так что боже упаси высунуться вперед, оказаться заметно лучше других.78

Утверждать нечто должно маловразумительно, иначе высветится гамбургская ценность твоего замечательного вклада.79 Не то что коллеги страшно озабочены ею, но непонятность помогает и автору, и слушателям—читателям надувать щеки, впрочем, захваченные делишками—бытом, они трудно сосредоточиваются и на понятном.80 Надо также строго блюсти правила ученых игрищ. Главное — прямо—наискосок нахваливать коллег, включать в список литературы (с него начинают ознакомление с работой), а еще лучше обильно цитировать замечательные их труды. Исключительно важно превозносить начальство.81 Указание иноисточников намекает начитанность и знание языков.

Кто же крупные советские экономисты, асы, которых вспомнят потомки, книги—статьи которых задержатся не только на библиотечных полках? Не найду ответа, тем более что сам предмет наших занятий, советская экономика, почти умер и, молюсь, не возродится. В 1970 на семинаре в Терсколе состоялся доморощенный опрос. Поскольку, думали мы тогда, на значительные открытия в экономической теории рассчитывать не приходится, крупный—выдающийся ученый — это такой, к кому ты обратишься за советом о серьезной проблеме. Допустим, вскарабкался на самый верх (генсек—предсовмина), к каким экономистам будешь чаще всего обращаться (личные связи и отношения внутри группы полагалось игнорировать, голосовали закрыто)? Двое-трое победили как способные организовать других, «творческих» специалистов на выработку нужных советов. Подискутировали, мое мнение — выдвижение на первую роль «чистых организаторов» к добру не ведет. По разным причинам избегу назвать фамилии (да и на память не полагаюсь), но, с одной стороны, меня никто не назвал (во какой я скромный!), а с другой — «победителей» я бы теперь в советники не взял. Не взял потому, что по тогдашнему нашему критерию эрудиция важнее изобретательности—оригинальности, без которых реальный вклад не получается и заслуженная посмертная слава минует. Тут противоречие с тогдашним критерием, так и я изменился за четверть века.

Увы, экономиста, причем не только современного, трудно измерить практическими свершениями. Теоретики часто оказывались негодными практиками (Рикардо разбогател до занятий теорией, Ми- зес провалился в финансовом деле; а вдруг теоретически-экономи- ческие упражнения вообще противопоказаны практическому успеху?, но есть пример Кейнса. С другой стороны, диссертацию Эйнштейна о специальной теории относительности спервоначалу отвергли как слишком спекулятивную), наша наука описательная, а не созидательная. Тридцать лет назад А.Бирман писал в Новом мире: мы, экономисты, не хуже медиков, которые пошлый насморк не умеют вылечить; правда, да мало утешает.82 Честолюбивые амбиции, вполне вероятно, превышают наши таланты. А раз уж сравнил экономику с медициной, уместно обозначить, что медики в заметной мере основываются на эксперименте, но опытная проверка меньше доступна экономисту.83

Подводя предварительный (книга лишь начинается) итог, затрудняюсь назвать реальное достижение советских моих коллег — историку экономической мысли вряд ли найдется нечто поставить им в крупную заслугу. Разве что отрицательно — не сумели теоретически, причем убедительно, обосновать социалистическую систему хозяйства, что должно было подтвердить ее порочность. Еще — успешно, хотя и не совсем намеренно, задурили головы советологам, и те не сумели вскрыть подлинные—мнимые секреты советской экономики.

Западные экономисты (из азиатских стран подробнее всего знаком с Израилем) делятся на «микро» и «макро». Микроэкономисты близки к советским «конкретным» экономистам, в том смысле, что разбираются с проблемами, относящимися скорее к фирмам—предприятиям (не означает их мелкость, куда как значимо, например, оценить грядущий экономический эффект реакции слияния ядер или же предложить стандартные решения хозяйственных действий фирмы). Микроэкономисты, кстати сказать, привечают так называемые оптимальные (вернее бы сказать, оптимизирующие) методы, речь о которых в главе седьмой, изучают среди прочего ценообразование. Грамотный микроэкономист пояснил мне, что он с коллегами, в отличие от макроэкономистов, интересуется задачами—проблемами, в которых существенны мотивы поведения-действий. Макроэкономисты же (с 1990-х термины «макроэкономика»—«макроэкономический анализ» прочно вошли в русский язык) занимаются народным хозяйством в целом. Макроэкономист тщится выяснить, как работает экономика страны, почему растут цены (падать не склонны), откуда берется безработица, почему производство то растет, то сокращается. Выяснив, он (реже — она) пытается заглянуть в будущее, найти общеэкономические тенденции, взаимозависимости всяких факторов и на этой основе предсказать; впрочем, и микроэксперты лихо провидят, а в общем разница между ними сходит на нет. Что же касается «середины» — отраслей (скажем, автомобильной промышленности), то этим занимаются особые специалисты, следящие за состоянием рынка, а главное — спроса на отраслевую продукцию. Сказанное не совсем точно, в частности, не упомянул новую дисциплину Industrial Organization.84

На Западе, в отличие от СССР, экономистами называют в основном тех, кто занимается наукой, а также аналитиков крупных банков-фирм и некоторых государственных учреждений. В 1993 американскую экономическую науку работали 117 тыс. экономистов (98 тыс. в 1983). Чтобы избежать недоразумений, в том же 1993 одних financial managers (переводите сами) в США было 529 тыс.85 Читатель может помнить — в 1974 советской экономикой занимались 80 тыс. научных работников, остепененных и нет, что же касается «практики», число экономистов—статистиков, включая начальников соответствующих отделов, в 1970 составляло 825 тыс., а в 1979 выросло на 54 процента и достигло аж 1 273 тыс. чел.86

Не упустим, что биология—математика—физика и т.п. едины в мире, советские историки разнились с западными подходом, а советские экономисты отличались от западных не только методами—подходом, но и предметом — в отличие от советских, те занимаются (должны) экономиками, покоящимися на частной собственности. Еще Декларация Прав Человека и Гражданина объявила право на собственность среди «естественных и неотъемлемых прав человека» (других только три — «свобода, безопасность и сопротивление угнетению»).87 Великая французская революция и состоялась как революция третьего сословия, она началась с созыва Генеральных Штатов для утверждения новых налогов. А первый консул, Наполеон, объявил: «Конституция основывается на истинных принципах представительного режима, на священных правах собственности, равенства и свободы».88

У нас будет еще случай это обсудить, пока скажу, что не все западные экономисты осознают фундаментальное значение собственности, недооценивают значение ее формы.89 Говорится, что человек есть животное общественное, так ведь и волки живут стаями, не говоря уже о пчелах—муравьях. А вот антиобщественное «мое» есть устой че- ловековой цивилизации, она и поднимается выделением индивида из стаи (не значит, что он должен с ней воевать). Помимо всего прочего, именно индивидуальная собственность обеспечивает независимость от власти себе подобных, образуя тем самым основу демократии. Другая разница советских и западных экономистов: первые в основном оперировали натуральными статистическими показателями — штуками—метрами—тоннами, а вторые — почти исключительно долларами—франками—песетами—тугриками.

Все же генеральное различие такое. Западный экономист пытается предсказать поведение покупателя (из главных событий американской экономики — объем продаж в пик розничной торговли между Днем Благодарения, то есть четвертым четвергом ноября, и Рождеством), в том числе покупателя облигаций—акций на бирже, и на этой основе рекомендует линию действий частным лицам и фирмам, а также (ограниченные) экономические действия государства, прежде всего — налоги, ставка кредита в Центральном банке, таможенные тарифы (за последние пару-тройку десятилетий возросла, так сказать, макроэкономическая роль государства). Советский же пытался обосновать действия руководящих органов, которые предметно руководили хозяйством, причем исходил из производственных возможностей. Западный экономист предугадывает, а советский готовил—обосновывал командные шаги государства. Советский экономист планировал, как командовать экономикой, западный — (якобы) предвосхищает—прогнозирует ее движение. А прогнозирование похоже на руководство—планирование, как акт любви на изнасилование.

Мы говорили, что объективный—гамбургский счет (не всегда совпадающий с официальной ранжировкой) лишь в естественных науках,90 в неестественных же у нас его нет, а там-то... Посмотрев на там-то вблизи, разочаровался я в западных экономистах. Предсказывать сложно, особенно верно, и каждые два тутошние экономиста проповедуют не менее трех разных мнений о близком будущем. Не слабее расходятся и в оценке прошлого: разнодушны в причинах Великого Кризиса 1929-33 и соответственно правильности Нового Курса Рузвельта, резко разно оценивают исходную программу Рейгана и ее результаты и т.д. Или: весной 1992 почти все экономисты вопили о глубоком кризисе экономики, предсказывали черт знает что, перед выборами в ноябре заклевали Буша за отсутствие активной экономической политики, а после выборов оказалось — уже при нем экономика замаршировала вверх.91 Оказаться оказалось, но экономисты продолжали против фактов твердить о кризисе, а к осени 1995, опять перед выборами, начали дружно рисовать радужную картину на 1996. Экономисты Клинтона призывали «стимулировать экономику», другие, по-моему верно, — возражали. Такая вот наука.

В СССР престижнее вуза (был?) академический институт, а в США степень (за нее недоплачивают) не необходимо значит, что будешь заниматься наукой, и вообще ученая экономическая деятельность не так отлична от неученой, все же ведущие ученые экономисты — в университетах.92 В 1985 спросил Харвардского «завкафедрой»93 экономики Цви Гри- лихеса (позже — президент Американской экономической ассоциации; увы, умер осенью 1999) о волне общего недовольства экономистами (незадолго нашумела сильно ругательная статья в популярном ж. Atlantic Monthly), он извернулся: «На наши курсы записывается небывало много студентов», знать, нечего больше было сказать. Науки нет без воспроизводства кадров, но когда лишь они и производятся...94

По справедливости: в СССР—России преуспевали и болваны, и бездельники, здесь же надобен известный уровень, клинические идиоты редки и есть поистине выдающиеся специалисты, назову тех же Милтона Фридмена и Эда Деннисона (умер в 1994). Развитая экономическая статистика умеет много всяких гитик, лучше других продвинуты отрасли (не все!), непосредственно обслуживающие деловой мир, но шарлатанов (в том числе не знающих это про себя) предостаточно. Наистрашное — коллеги, пожалуй, даже сильнее, чем в СССР—России, любят согласных с ними, поэтому неординарным сложнее прорваться. Это видно по составу кафедр—департаментов: зная, в каком «вузе» экономист обретается, уверен в его «философских» склонностях — отбирают по идеологической чистоте.1 Совсем низко ставлю экономистов-советологов, при всей никчемности они десятилетиями процветали в среде «настоящих» экономистов. Процветали, помимо прочего, из-за общей левизны интеллигенции, полнящейся марксистами, напасть не обошла и нашу корпорацию.

Из-за прагматизированности местной культуры туземные коллеги, ударившись к тому же в перематематизацию, почти не занимаются категориями, понятийно-философским аппаратом. Природа, как (неправильно) известно, пустоты не терпит, и тут одно из объяснений их неуспеха и распространенности марксизма.2

Ричард Куртин, который уже десятилетиями регулярно проводит опросы для «Индекса потребительских настроений», предсказывающего движение экономики, рассказывает, что результаты опросов 100 «обычных» граждан оказываются не хуже, чем опрос 100 профессио-

как большинство экспертов, кучкуют свои проекции вокруг проекций коллег и результатов предыдущего года. Это помогает удержаться на работе (если все другие были не правы, вас не выгонят), обеспечивая неверность оценок... прогнозы продолжаются, подобно тому как все еще при деле астрологи и целители». 1

Позор американских экономистов (и в этом мы разногласны) — великий Ми- зес с 1940 последние свои 33 года жил в Нью-Йорке, и не нашлось штатного места, лишь коротко был «временно приглашенным» (visiting) профессором; Хайек случайно получил временное место в Чикаго. 2

Поругивая американских неестественных ученых, подкреплюсь свидетельством преуспевшего тут Питирима Сорокина: в России требования на магистра повыше, чем в Америке и Германии на доктора философии, а «честная конкуренция в научном творчестве играла более важную роль в российских, нежели в американских университетах» (Дальняя дорога. М.: 1992, сс. 64-5).

Из музейных аналогий — в зале Марка Ротко лондонского Тейта подумалось, что у экономистов нет монополии на шарлатанство (приятель-экономист смачно меня ругал — для таких суждений ты недостаточно знаешь искусство, потом иссяк и признал, что не воспринимает Ротко сам). нальных экономистов. Он оговаривает, что прогноз трех «человек с улицы» оказывается много хуже, чем трех экономистов (то есть вероятность неверного ответа профессионала меньше). Что ж, экономика (как и жизнь) движется не «по правилам». По-другому — наука экономика не смогла (еще?) выработать и сформулировать правила, достаточно адекватно описывающие действительность.

Законный вопрос — как совместить все сказанное с преуспеянием Америки? Надо четко разделять успехи экономики и экономической науки, первая не зависит от второй, и, наверное, это ее благо. Нобелевские премии дадены американским экономистам, как и экономистам других стран, не за успехи народных хозяйств. Разумеется, экономисты многое ставят себе в заслугу.95 После войны экономики Запада—Японии—Индии, азиатских «тигров» развиваются, резко возрос жизненный уровень, и, по меньшей мере, нет доказательств неверности всех рекомендаций. Крупным экономистам-те- оретикам, житейски обычно совсем неглупым, удаются практические советы, когда они отходят от теории и рассуждают по здравому смыслу. Наоборот, «экономистам-словесникам» не похвастаться крупно-существенным.

И конечно, судить трудно. Сами критерии экономического успеха страны не только множественны, но и противоречивы. В старинном анекдоте Рабинович покупал яйца, варил и продавал по той же цене. Спросили, что он с этого имеет, объяснил: «Во-первых, имею бульон, а во-вторых, я при деле». Западные экономисты, безусловно, при деле, их личный навар несравненно гуще того бульона и несравним с его питательностью для общества. По меньшей мере, заслуживает обсуждения простая идея — послевоенный успех западных экономик определялся стремительным техническим прогрессом, именно он, а не распрекрасные наши теории сыграл решающую роль.

Коллега, вскарабкавшийся на макушку лестницы официального признания, определил: «Выписывая идеал ученого экономиста, ты вольно—невольно подгоняешь под себя». Да, в том смысле, что идеал не сейчас придумал, он складывался постепенно, соответственно соизмерял себя с ним. Однако не перестаю повторять: не сподобился, не достиг, не сумел; уже успел сказать, что мало где преуспел в новом, другие подробности самокритики следуют.

Пора заканчивать главу. В экономике все, как в настоящей науке. Собственный предмет. Специфических методов не густо, зато наработан особый жаргон, понятный жрецам. Соперничающие школы. Уйма журналов, сонмы книг. С 1969 особые нобелевские премии. Нет (почти) лишь малости — практически полезных результатов.96 Что ж, наука молодая, кое-что удается, все же главное — избавиться от претензий и стараться идти вперед, путь предстоит далекий.97 Был бы западным теоретиком, всячески уходил бы от практических советов и избегал высказываться об экономиках советского типа на основе общетеоретических представлений.

Жалею ли, что попал в экономисты, пол века с хвостиком на этом поприще? Почти как у Честертона — «один из тех немногих счастливцев, у которых совпадало дело и хобби», было интересно. И, подобно иным невзрачным профессиям, в нашей переносимо быть средним: не дай бог стал бы средним актером—писателем.98 Не обретя манившей— обминувшей славы, вскарабкавшись там на нижнюю ступеньку ученых рангов, а здесь не впущенный в корпорацию, тешусь мыслью о зыбкости критериев. Поминал отсутствие критерия реального вклада ученого экономиста, повторю — хорошо математикам—физикам с четким гамбургским счетом, тот же Ландау — характерец не сахарный, но вознесся, а у нас...

Утверждаю ли я этим, что недополучил—недопризнан? Да, все же скорее огорчает, что недодал. Не в почестях—наградах дело — не было своей школы, аспирантов—последователей, то есть тех, кого ты можешь невозбранно учить чему-нибудь да как-нибудь; пиша, никогда не был уверен, что опубликуют (и эту рукопись не враз пристроил).99 Никогда — и многое не написано, часть написанного не опубликова на, опубликованное испакостили дураки-редакторы, и оно достигло лишь немногих стоящих читателей. А прочтенное не оказало влияния, которого, нескромно (в очередной раз выпячиваю свою скромность, иначе никто ее и не заметит) кажется мне, оно заслуживало.100 Был бы признан...

Так кончалась глава в первом издании, московский доцент, снисходительно заметил, что написанное в книжке об экономике полезно бы рассказывать первокурсникам. Говорил вроде бы всерьез. Сомневаюсь, что его коллеги будут так делать. А по сути — не претендуя на оригинальность суждений, довольно многое тут написал, чтобы просто оттенить—высказать свою точку зрения.

| >>
Источник: Бирман Игорь. Я — экономист (о себе любимом). — М.: Время. — 576 с. — (Век и личность).. 2001

Еще по теме глава первая профессия:

  1. Трудограмма. Труд в профессии: объект труда Предназначение профессии в обществе
  2. ГЛАВА 2 Формирование профессии современного бухгалтера и аудитора
  3. Глава 18. БУХГАЛТЕРСКАЯ ПРОФЕССИЯ И ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ЭТИКА БУХГАЛТЕРА
  4. Глава 4 УПРАВЛЕНИЕ-НЕ ПРОФЕССИЯ, А... МЕТАПРОФЕССИЯ
  5. Глава первая Кризис
  6. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВВЕДЕНИЕ ГЛАВА I
  7. Глава первая ОСНОВЫ МАРКСИСТСКОЙ ТЕОРИИ ДЕНЕГ
  8. ГЛАВА ПЕРВАЯ
  9. глава Распространение двойной бухгалтерии в Европе (XV в. -первая половина XIX в.)
  10. Глава 4 ФИЗИОКРАТЫ - ПЕРВАЯ ШКОЛАЭКОНОМИСТОВ
- Бюджетная система - Внешнеэкономическая деятельность - Государственное регулирование экономики - Инновационная экономика - Институциональная экономика - Институциональная экономическая теория - Информационные системы в экономике - Информационные технологии в экономике - История мировой экономики - История экономических учений - Кризисная экономика - Логистика - Макроэкономика (учебник) - Математические методы и моделирование в экономике - Международные экономические отношения - Микроэкономика - Мировая экономика - Налоги и налолгообложение - Основы коммерческой деятельности - Отраслевая экономика - Оценочная деятельность - Планирование и контроль на предприятии - Политэкономия - Региональная и национальная экономика - Российская экономика - Системы технологий - Страхование - Товароведение - Торговое дело - Философия экономики - Финансовое планирование и прогнозирование - Ценообразование - Экономика зарубежных стран - Экономика и управление народным хозяйством - Экономика машиностроения - Экономика общественного сектора - Экономика отраслевых рынков - Экономика полезных ископаемых - Экономика предприятий - Экономика природных ресурсов - Экономика природопользования - Экономика сельского хозяйства - Экономика таможенного дел - Экономика транспорта - Экономика труда - Экономика туризма - Экономическая история - Экономическая публицистика - Экономическая социология - Экономическая статистика - Экономическая теория - Экономический анализ - Эффективность производства -